Атаман Семенов - Страница 36

— Большевики — члены партии среди вас есть?

Зал молчал.

Семенов повторил вопрос, на сей раз громче:

— Большевики — члены РСДРП среди вас присутствуют?

Зал и на этот раз промолчал.

— Ладно, — примирительно произнес Семенов, развернул бумажку со списком, пробежался глазами по столбику фамилий и сунул ее в карман. — Объясняю свое отношение к большевикам. Большевиков я не то чтобы не люблю — я их ненавижу. Разделяю большевиков на три категории. Первая — сознательные изменники и предатели типа Ленина, которых я буду уничтожать совершенно беспощадно; вторая категория — мерзавцы такого же ранга, только не идейные — они примкнули к большевикам ради собственного благополучия и выгоды... Этих я также буду безжалостно уничтожать. Третья категория — дураки и ослы, примкнувшие к большевикам по глупости и неспособности разобраться в сущности большевизма. Их я готов простить, если они искренне осознают свое заблуждение и признаются в этом...

Семенов вновь выдержал паузу, как актер, хорошо владеющий сценическим мастерством — не подозревал он, что у него обнаружатся такие способности, — похмыкал в кулак и достал из кармана бумажку со списком. Развернул ее.

— Значит, так... Карушидзе! — Поднял глаза, всмотрелся в зал: где тут находится большевик Карушидзе. Повысил голос: — Ну!

Наконец в середине зала поднялся щуплый, заморенный человек комплекцией не больше воробья, глянул настороженно на есаула.

— Выходи на сцену, — махнул тот рукой. — Становись рядом с трибуной. — Снова глянул в бумажку. — Колмаков.

Поднялся высокий плечистый парень с худым лицом и щелью во рту — два передних зуба у него были выбиты.

— На сцену! — приказал Семенов, выкликнул следующего: — Блаунштейн! — Подумал, что такую фамилию может носить местный доктор, но оказалось, что ее обладатель — счетовод на здешней лесопилке и он как две капли воды похож на Карушидзе, словно они были близнецами-братьями. — Лукин! На сцену! — Семенов сделал повелительный жест.

Через пять минут вся фракция большевиков местного «Учредительного собрания» оказалась на сцене. Есаул прошелся вдоль шеренги, внимательно рассматривая каждого. Хмыкнул:

— Хор-роши гуси! — Остановился на краю сцены, качнулся с каблуков на носки сапог. — Давайте решим, что с вами, господа члены РСДРП, делать? То ли сразу поставить к стенке по приговору полевого казачьего трибунала, то ли отпустить на все четыре стороны?

Стоявший ближе всех к трибуне Крушидзе побледнел. Блаунштейн сглотнул слюну и проговорил едва слышно, сдавленным голосом:

— Отпустить!

— Правильно, вас надо отпустить, — неожиданно благодушным тоном произнес Семенов, — и вы свою коммуняцкую заразу понесете дальше... Э? — Есаул весело хлопнул в ладоши. Звук получился громким, как выстрел.

Карушидзе съежился. Счетовод держался лучше, после хлопка только отвел глаза в сторону, его губы задрожали — неглупый Блаунштейн понял, что казаки могут расстрелять всех восьмерых и надо спасать жизнь. Семенов сделал еще один проход вдоль шеренги, остановился около Карушидзе.

— Вот вы, господин-товарищ по фамилии… — Семенов заглянул в свою мятую бумажку, — Карушидзе... Вы к какой категории большевиков относитесь — к первой, второй или третьей?

— К третьей, — не задумываясь, на едином дыхании ответил Карушидзе.

— Значит, признаете, что вы дурак?

— Признаю.

— Признаете, что вы кто? Полностью, пожалуйста!

— Признаю, что я — дурак.

— Отлично, — весело проговорил Семенов и снова с пистолетным звуком хлопнул ладонью о ладонь. — Хэ! Дурак, который признает, что он дурак, — уже не дурак. — Семенов остановился около парня с выбитыми зубами. — А вы, Колмаков?

— Отношусь к третьей категории большевиков, — ровным, очень спокойным голосом произнес тот.

«Врешь ты все, братец, — незамедлительно отметил про себя Семенов, — врешь, не верю я тебе, — но вслух проговорил:

— Хорошо, верю. А вы, господин-товарищ Блаунштейн? — Семенов остановился около счетовода. Рот у счетовода дрожал. — Хэ?

— И я... Я тоже отношусь к третьей...

— Как мясо третьего сорта... Ни в суп, ни в жарево употреблять нельзя. Так?

— Так, господин есаул.

— Люблю чистосердечные признания!

Семенов вновь прошелся вдоль всей шеренги, и все восемь человек ответили, что они в партию свою попали по дурости. Случайно. Ослы они, дураки, верно сказал господин есаул.

— Я вас отпускаю, — великодушно произнес Семенов. — Но предупреждаю: если где-нибудь когда-нибудь засеку на большевистской сходке или поймаю с оружием в руках — пощады не ждите. Разойтись мирно, как сегодня, не удастся. Что же касается вашего отношения ко мне, — Семенов повернулся к залу и всмотрелся в него. Вдоль рядов стояли офицеры с винтовками. Есаул специально выдерживал паузу — такие паузы сильно действовали на людей, и ему это нравилось, — того, что я зажимаю ваши революционные свободы, то у меня к вам один вопрос: хотите, чтобы уехавшие солдаты вернулись и вновь бесчинствовали в городе?

— Нет, — раздался в зале одинокий голос.

— А то ведь им очень нравилось избивать прохожих, отнимать у них последние деньги, измываться над молодухами, грабить лавки, прихватывать с собой все, что плохо лежит... Они были бы не прочь вернуться в Маньчжурию и продолжить все это.

— Не надо! — прозвучал все тот же одинокий голос в зале.

— Вот эти революционные свободы я и ограничил. Других ограничений не будет.

Зал зашумел, заволновался. Одна его часть поддерживала есаула, другая осуждала, но все же тех, кто поддерживал, было больше. Семенов посмотрел на зал, стукнул кулаком по хлипкой трибунке, едва не развалив ее, и объявил:

— На этом заседание считаю закрытым.

Через четыре дня из Харбина от генерала Хорвата пришла ответная телеграмма: «Есаулу Семенову, Маньчжурия. Прошу не препятствовать населению устраивать свою жизнь путями, предвозвещенными Временным Всероссийским правительством. Хорват».

После этой телеграммы ехать к управляющему КВЖД расхотелось, да и смысла никакого не было — с Хорватом все было ясно. Нужно было искать других вождей, другие деньги. В тот же день Семенов узнал, что в Шанхае находится адмирал Колчак, и попросил поручика Жевченко немедленно выехать к нему — было бы здорово, если бы адмирал прибыл в Маньчжурию и возглавил борьбу с большевиками. Вот это был бы фокус! Однако адмирал приехать отказался — вместо себя прислал Семенову телеграмму с вежливыми, ничего не значащими словами и пожеланием успеха. Есаул подержал телеграмму и, скривив губы, выругался:

— Чистоплюй!

Но были и удачи, жизнь ведь — полосатая штука, за темными полосами обязательно следуют светлые: на станцию Маньчжурия неожиданно прибыл транзитом из Сибири итальянский батальон, сформированный из пленных. Командовал батальоном майор со звонкой фамилией Гарибальди. Семенов незамедлительно пригласил его на обед в лучший ресторан города. Майор оказался человеком обаятельным, податливым, все понимал с полуслова. Спешить ему было некуда, на родину возвращаться было еще рано, ведь Первая мировая война не закончилась и соотечественники майора молотились на различных фронтах до изнеможения, поэтому Гарибальди решил поступить на службу к Семенову.

Формирование огромной семеновской армии продолжалось.

Вернувшись вечером в номер гостиницы, есаул положил перед собой лист бумаги и написал на нем: «Мои враги (декабрь 1917 г. — январь 1918 г.)». Задумчиво погрыз кончик ручки. Тяжелая это штука — писанина. Потом решительно провел под заголовком одну линию, за ней другую и третью. После скобок поставил восклицательный знак, через минуту добавил еще два знака. Снова подумал о том, что пером царапать — не шашкой махать. Дело это тяжелое. Поставил цифру один и написал: «Генерал Хорват плюс маньчжурская общественность».

Впоследствии из-под пера Семенова появились такие строки: «Мои отношения с генералом Хорватом состояли из сплошных недоразумений, т. к. генерал, дороживший своей дружбой с китайцами, весьма косо смотрел на мою работу среди монгол, вызывающую острое недовольство китайских властей».