Атаман Семенов - Страница 28

Семенов взял пальцами за рукав одного из моряков:

— Скажи-ка, гвардеец, что тут за учреждение располагается?

— Всероссийский революционный комитет по формированию Добровольческой армии[33].

Вот так, ни много ни мало. Туземные полки, которыми в последнее время грезил Семенов, вполне могли быть частью этой армии.

— А кто командует всем этим?

— Полковник Муравьев.

Семенов отметил, что привычного добавления к ответу «ваше благородие» не последовало, губы у него печально дрогнули. А ведь с уничтожением такой простой вещи, как это вежливое обращение, уничтожается нечто великое, то, из чего сколочен остов армии, — дисциплина. Если Господь будет благосклонен и Семенов станет командовать какой-нибудь крупной войсковой частью, он это обращение введет в действие в приказном порядке.

Полковник Муравьев оказался энергичным человеком в лаковых немецких сапогах, так называемых вытяжных — вытянутых в виде изящных бутылок. Через двадцать минут ей принял Семенова.

Вы верите в надежность туземных частей? — спросил он первым делом, ногтем поправил щегольские, ровно остриженные усы.

— Верю, — твердо ответил Семенов.

Они проговорили не менее двух часов. После этого Семенов стал ходить в дом двадцать на Мойке как на работу — являлся туда каждое утро в девять часов.

В Петрограде Семенов пробыл больше месяца. Шестнадцатого июля он, как обычно, явился к Муравьеву на «утренний болтологический сеанс». Полковник, увидев его, встал, придал своему лицу торжественно-официальное выражение.

— Я предлагаю вам, Григорий Михайлович, торжественно вступить в должность помощника председателя комитета, — сказал он. — С правами помощника военного министра.

Вот она, звездная минута будущего атамана. Семенов даже услышал, что внутри у него что-то приятно екнуло, по телу разлилось тепло, усы, не удержавшись, задергались, рот расплылся в невольной улыбке.

Любопытный это был момент, очень любопытный. Интересно, что было бы, прими Семенов предложение полковника? Сам Муравьев через некоторое время стал, между прочим, главнокомандующим Красной армией, неплохо воевал, а потом, словно спохватившись, перешел на сторону белых, но оказался там генералом без войска, один как перст...

Вполне возможно, Семенов тоже стал бы большим человеком у «краснюков», как он потом называл красных, командовал бы войсками, рубил головы белякам и зачитывался творениями великого Ленина. Вот ведь какие фортели может выкидывать жизнь, какие фиги иль маслины засовывать в сладкую гурьевскую кашу вместо изюма.

Однако Семенов, поразмышляв немного, отказался от лестного предложения полковника Муравьева.

— Это не по мне, — сказал он, — я не смогу сидеть в тиши кабинетов. Находясь в Сибири, я принесу вам больше пользы, чем здесь.

Говорил он искренне, и Муравьев поверил, покивал меленько, по-птичьи, и огорченно махнул рукой:

— Ладно!

Он выдал Семенову командировочный мандат, из которого следовало, что есаул Семенов Григорий Михайлович является комиссаром по образованию Добровольческой армии в Иркутском и Приамурском военных округах. На следующий день опять-таки не без помощи всесильного полковника Муравьева в кармане есаула оказалась еще одна бумага, более высокая, подписанная Верховным главнокомандующим: Семенов получал права военного комиссара ни много ни мало — всего Дальнего Востока. Вместе с полосой отчуждения КВЖД — Китайско-Восточной железной дороги[34]. Одновременно его назначили командиром Монголо-Бурятского конного полка, местом формирования которого была станция Березовка, недалеко от Берхнеудинска.

На фронт Семенов больше не вернулся.

В Сибири Семенов не был три года — ни разу не отлучался с фронта. В Питере, на вокзале, забрался в уютный вагон трансконтинентального экспресса, пахнущий чистотой и душистым хвойным настоем, которым проводник — плечистый дядя с седыми усами — каждые три часа увлажнял ковровую дорожку, — уснул, а проснувшись, увидел за окном вагона такие чистые, такие зеленые, прибранные рощицы, что Петроград, оставшийся уже в прошлом, разом стал мниться ему пыльной заплеванной пепельницей.

Семенов приник к окну и часа два глядел в него не отрываясь, засекая все, что попадалось на глаза, всякую мелочь, на которую раньше мог обратить внимание только под пистолетным дулом, и слушая, как в груди растревоженно колотится сердце — он ехал на Родину, домой.

Редкие письма, которые приходили на фронт, шерстила военная цензура, делала это придирчиво, вымарывая не только то, что нужно было вымарать; письма эти производили странное впечатление неживых, будто были состряпаны неким бездушным деревянным человеком, иногда из них вообще ничего нельзя было понять.

Если в Петрограде было голодно — бабы в магазинах дрались за ржавую селедку, от запаха свежего хлеба люди стонали, на рынках продавали пирожки с собачьим ливером, то здесь, едва поезд подходил к станции, на перрон вываливались лоточники, миллион лоточников — и чего только на этих лотках не было! Что такое голод, в России, в отличие от Питера, не знали. Семенов записал на память на листке бумаги: «Печеная в духовке утка стоит 30 коп., жареный поросенок — 50 коп.». Мало ли, вдруг эти пустячные сведения понадобятся когда-нибудь для большого дела...

На седьмой день Семенов прибыл в Иркутск. Здесь надлежало сделать остановку и отметиться в штабе командующего войсками Иркутского военного округа генерал-майора Самарина. А затем спешно — вот-вот должен был открыться войсковой круг — перемещаться в Читу.

В Иркутске Семенов невольно обратил внимание на помощника командующего полковника Краковецкого — очень ему полковник не понравился; лощеный, с презрительным взглядом серых выпуклых глаз, он всегда словно смотрел сквозь человека, с которым разговаривал.

«На фронт бы тебя, в штыковую атаку на германцев — живо бы золотую пальцу с рыла растерял», — неприязненно и устало подумал Семенов и постарался выплеснуть полковника из головы — к чему там лишний мусор? Однако сутолока нескольких дней, проведенных в Иркутске, почему-то едва ли не каждый час упрямо подсовывала ему всякие сведения о Краковецком. Эсер, в армии был арестован и лишен офицерского чина, сослан в Сибирь. После отречения государя получил на плечи сразу полковничьи погоны.

— Свежеиспеченный калач! — Узнав об этом, Семенов выругался. Такие «хлебобулочные изделия» не были по душе никому, и прежде всего — солдатам-окопникам. На фронте это изделие продержалось бы недолго — застрелили бы свои.

Пятого августа Семенов выехал в Читу, на заседание войскового круга. Когда в пути поезд неожиданно замедлил ход и есаул увидел, как под колеса вагона тихо подкатывается мелкая, очень чистая, чище хрусталя, волна, он невольно схватился рукою за горло — что-то там возникло такое... Ни продохнуть, ни проглотить. Семенов махнул рукой расстроенно и едва ли не бегом кинулся в вагон-ресторан: горькую соль, натекшую в горло, надо было немедленно смыть чем-нибудь крепким. Свободных столиков не было, лишь за одним столом, у окна, имелось свободное место. Семенов занял его, не спрашивая разрешения у человека, сидящего напротив, — а вдруг на этом месте уже сидит какая-нибудь столичная фифа в юбке с кринолином? Есаулу было на это наплевать. Уже потом, хватив водки и закусив ее тремя ломтями сочного омуля, он виновато посмотрел на соседа.

— Пустое, — махнул тот рукой и спросил сочувственно: — Расстроены чем-то?

— Есть немного... Расстроен,

Сосед все понял и произнес:

— Я тоже, когда не вижу долго Байкала, хожу будто чумной. Места себе не нахожу. Выпейте еще немного.

— Это можно, — смурным, севшим голосом проговорил Семенов, ухватился за пузатый тяжелый графин, налил себе водки, вопросительно глянул на соседа.

— Мне не надо, — сказал тот, — у меня есть, — показал на высокую граненую стопку. Предложил: — Выпейте за священное море, чтобы не укачало...