Асистолия - Страница 3

Чужой, он завидовал – и боялся подойти.

Причаливал катер. Его последнее желание исполнилось. Можно было занять любое место, и оказывалось много свободных, на лавках, что крепились по борту. Катер содрогался, рычал – и утихал, набирая ровный, сильный ход. Тот берег терялся, сквозил тонкой песчаной полоской. За бортом ворочались жирные черные волны. Уже на середине реки ветер каждым махом резко, почти больно, окроплял лицо брызгами, отчего мальчик зажмуривал глаза. Но вдруг открывался вид во все стороны света. И он забывал о страхе и боли, зависть и тоску, чувствуя себя то ветром, то волной, то исчезающим вдали берегом… Потом он обнаруживал себя среди таких же праздных людей, что провели весь день на пляже. И делал то же самое, что они, вытряхивая однообразно пляжный песок из туфель, которым оказывалась усеяна вся палуба. Когда катерок приставал к берегу, одетому в гранит, жизнь опять делалась обыденной и маленькой, какой-то ненужной – а катерок уже вгрызался в реку, отправляясь туда, где его ждали.

Теперь никто никого не ждал.

Этот заброшенный нелюдимый пляж был пуст.

Даже вода здесь казалась грязной, сонливой.

Дед велел ему… слушать – и молчать. Потому что лещ, которого хотел он поймать на свои спиннинги, все слышал там, в глубине, где-то на дне реки, куда ушли, рассекая ее, исчезнув, сразу несколько натянутых струной лесок.

Скоро ярко-ярко вспыхнуло солнце, согрев и воду, и песок, в которых появилось вдруг какое-то подобие радости, сияния. Мальчик покорно молчал и мучился, не найдя никакого занятия, кроме игры с песком. И время утекало, как песок, что высыпался, сжатый в кулачке, чем сильнее тужился и сжимал его, целую горсть.

Если дед оборачивался в его сторону, мальчик замирал – и долго еще ждал чего-то, когда тот, ничего не сказав, отворачивался.

Теперь казалось, что дедушка молчит, потому что не любит его. Так чудилось мальчику, стоило ему самому подумать, что не любит этого человека. Он уже клялся, что ненавидит рыбалку… Шептал, вжимая голову в коленки, что больше никогда не приедет к нему из Москвы, забудет о нем навечно… и пусть он умрет, умрет! Не зная слов страшнее, вызвав их и освободив, мальчик вдруг испугался того, что сделал, – и действительно совсем затих от бессилия и невыносимой жестокости этой пытки.

Он уснул прямо на песке.

Заметив это, дед тихо подошел – и укрыл бессильное тельце своей рубахой, пряча от солнца.

Дед растолкал, разбудил его, держа в руках огромную рыбу.

И мальчик не увидел, не услышал… Колокольчик, когда вдруг заколотилось звонкое его сердце… Смятение деда, что вскочил и вцепился в спиннинг… И когда спиннинг выгнулся дугой – а он, тут же взмокнув, нервно и чутко, но так медленно, что от напряжения дрожали руки, вываживал свою добычу… Что-то сильное и грузное… Звал, кричал, просил поднести подсак, что валялся всего в нескольких шагах… Но, не дозвавшись, влез в воду и, видя уже блеск серебряной кольчуги, резко, не дав рыбине опомниться, вытянул из нее остаток сил… Лещ и теперь все еще судорожно бился. В первую минуту, не помня себя от счастья, мальчик боялся притронуться к живой рыбе.

Дед сказал, что нужно оглушить пойманного леща и зарыть поглубже, где холодно, в прибрежный песок. Он бы мог, наверное, сделать это сам, как привык, но решил хоть что-то доверить мальчику и научить чему-то нужному: тому, что не было и не могло быть игрой.

И мальчик горделиво почувствовал себя чем-то единым с ним, а не с этой рыбой, что уже без сил лежала на боку, жадно глотая воздух.

Когда мальчик ударил трепещущего леща булыжником по голове, тот затих, а из рыбьей башки выступила кровь.

Гордый тем, что сделал, не боясь этой крови, он все же, будто играя во что-то, стал рыть яму в песке, как сказал дед. Добравшись до прохлады, положил в нее рыбу – и засыпал песком. Теперь у них была рыба и было с чем вернуться домой, к бабушке.

Холмик, засыпавший рыбу, тоже походил на дом.

Мальчик стал думать, могут ли рыбы жить под землей… И думал еще о том, что сделал, когда ударил рыбу камнем… Ему стало жалко, что ее нельзя было увидеть, сейчас же откопать и посмотреть, какой она была или какой стала там, в песке.

И, пригретый солнышком, одурманенный скукой, он снова заснул, прямо около холмика, собравшись услышать, что в его глубокой яме делала рыба. Слушал – и молчал. Думая, что рыба тоже слушает и молчит. Это молчание нарушил дедушка. Он поймал, пока мальчик спал, еще одного леща.

Возвращение домой, когда нужно было проделать тот же самый путь, только утяжеленный усталостью, казалось наказанием без вины. Считая, что исполнил все его желания, дед поскупился даже на катерок. Любил широкую, выложенную бетонными плитами дорогу, что легла через весь остров и вела лишь к мосту, когда то ли прогуливался, то ли мерил что-то шагами, и без того удлиняя путь… Шагать по мосту в людской толчее было еще большей мукой. Чувствуя его колебание, дрожь под собой, мальчик думал, что мост обрушится, если на него встанет сразу много людей. Дедушка лишь посмеивался. Но, глядя даже нечаянно вниз, мальчик чувствовал, что отнималось дыхание, – и почему-то воображал, что падает с высоты в реку… Видел это во сне, просыпаясь в поту от пережитого до самого конца ощущения падения.

Ужас внушала вечность, стоило подумать, что и падение не имело конца.

То, что не давало покоя – как волновало свое же отражение в зеркале, потому что могло быть еще одной жизнью…

Это я сам – появляюсь, исчезаю, потому что у меня есть так много жизней…

Но когда утром свет разлепляет веки – кажется, прошло всего одно мгновение.

Возвращение – всегда спасение.

Рождение.

Первый вдох.

Возвращаясь, помнишь ощущение высоты под собой и полета, в котором растворился каждой клеточкой. Кажется, что ночью возносишься куда-то в небо, а утром что-то возвращает на землю. Это в снах, предоставленный самому себе, рождаешься, но не погибаешь, бесстрашный… Только преодолевая страх, паришь в воздухе своего сна. Испугавшись, ничего не можешь сделать – и падаешь вниз головой, выставляя вперед руки, в какую-то бездну, что бешено сужается воронкой, пожирая все вокруг. Тебе говорят, что дети растут, когда снится такое. Но страх – это падение, помнит душа. Помнит – и стремится взлететь.

Звук, запах, цвет – казалось, все рождалось прямо на глазах и не умирало. И это уже блаженное ощущение вечности, когда даже звуки наполнены светом – смехом самого солнца. Только что родилось легкое, чистое… Утро. Мамина улыбка. Колокольчики, звенящие в чашках: кажется, у каждого свой. Это так весело, но всем своим видом взрослые внушают, что заняты чем-то очень важным. Когда их лица так серьезны, думаешь, что папа с мамой колдуют – и поэтому стал вдруг сладким чай. Но тебе не страшно. Волновало только ощущение своего присутствия среди этих людей. Мальчик знал, что они – его семья, что здесь – его дом, но по какой-то причине чувствовал себя гостем. Принимал подношения – и еду, и питье, от которых не смел отказаться, даже если это было что-то невкусное – и, позволяя себя накормить, серьезно, с важностью глотал ту же самую пищу, что и все, будто свою новую плоть и кровь, потому что и ел, и пил для того, чтобы поскорее вырасти. Разве это не бесстрашие… И какое мужество… Что же, и вот маленькое божество уже вкушает первые страдания… Страх, что не вырастешь! День и ночь, ночь и день не чувствуешь, что растешь…

О, это мучительное бесчувствие! И каждый год – вечность; единственный зримый след она, эта вечность, оставляла на дверном косяке. Это был день, когда мальчик знал, стоило открыть глаза, что сегодня он родился… Во искупление чьей-то вины за то, что в день своего рождения лишен был возможности сразу же увидеть свет, почувствовать радость, он каждый год получал точно такой же в подарок. Но в доме еще никто, кроме него, не знал об этом. Мальчик прибегал в комнату родителей, звал, будил взрослых, с восторгом наблюдая, как одинаковые безжизненные маски превращаются в родные лица и озаряются улыбками. Чудилось, он принес то, что они долго ждали, – радостную весть о самом себе!