Арт-терапия женских проблем - Страница 61

Zilbach J. J. Young children in family therapy. N. Y.: Brunner/Mazel, 1986.

«Я бы хотел, чтобы мне сказали: „Давайте работать с нами“, а не слышать, как порою случается: „Вы мешаете нам работать“». Это слова из интервью одного из основоположников постмодернистской гуманитарной мысли Мишеля Фуко (Фуко, 2008). В нем Фуко, на собственном опыте столкнувшийся с французской системой лечения и профилактики душевных болезней, предпринял попытку объясниться с «заинтересованными лицами» по поводу исследования их профессиональной области. Называя свои предыдущие работы по этой теме (книги «История безумия в классическую эпоху», «Рождение клиники» и «Ненормальные») «фрагментами автобиографии» и утверждая, что они «всегда касались его личных проблем, относящихся к безумию, тюрьме, сексуальности», Фуко отметил: некоторые восприняли их как «своего рода выбор в пользу безумцев и против психиатров», но они «глубоко заблуждались» (с. 206–207).

Контакт между терапевтом-практиком и гуманитарием-теоретиком, к сожалению, чаще всего ограничивается подобным «обменом любезностями». Со времен Вильгельма Дильтея, назвавшего психологию основой всех «наук о духе» (Дильтей, 1996, 2000), филологи, искусствоведы, философы относились ко всему с приставкой «пси» со смешанными чувствами сильного интереса и крайнего недоверия. Методология гуманитарных наук вроде бы говорит о необходимости контакта с психологией; на деле же последняя выведена за пределы привычных рамок гуманитарного знания. Обращение к области психотерапии чаще всего сводится к достаточно вульгарно понятому психоанализу и паре «знаковых» имен (Фрейд, Юнг, Лакан). Достижения многих направлений психотерапии последних 30–50 лет (включая арт-терапию) попросту игнорируются.

Это тем более удивительно, что весь XX в. гуманитарии бьются над проблемой учета личного, человеческого аспекта опыта исследователя. Но даже так называемые «интуитивистские» гуманитарные стратегии (Перлов, 2007a, 2007б) чаще всего не решают этого вопроса. Несмотря на развитие новых направлений, к примеру, так называемого «life history research», использующих «личные истории», в том числе самого ученого, как источник знаний и напрямую ставящих проблематику саморепрезентации, идентичности, памяти и т. п., они так и остаются на кромке культурных исследований. Мы, современные гуманитарии, по большей части не умеем работать с иррациональным, а то и попросту беспомощно ужасаемся его наличию в себе (Gannon, 2006; King, 2000). Так возникает что-то вроде невроза современного гуманитарного знания, которое отражает и деконструирует некоторые «негармоничные» особенности современной культуры, но практически не учитывает ее «полезные», ресурсные части. К тому же, в отличие от психотерапевта, постоянно занимающегося самоисследованием (в том числе с помощью супервизий) и время от времени проходящего курсы личной терапии, исследователь-гуманитарий вовсе не обязан заниматься рефлексией личных или культурных основ собственной позиции. Кроме того, как считают некоторые авторы, в постмодернистской критике ему предписывается точка зрения «маргинальной жертвы» (Eshelman, 2002). Все это похоже на то, как если бы «непроработанный» терапевт ограничился анализом, разъял бы на части внутренний мир клиента, а потом сказал ему: «Что делать с вами дальше, я не знаю, и поэтому умываю руки».

Практическая терапия могла бы научить гуманитариев некоторым приемам работы со сферой «личного», а также более оптимистичному взгляду на область иррационального. Но и внутри самой психологии спор между личным и объективно-безличным иногда принимает крайние формы[3], а учет внутренней жизни терапевта в работе с клиентом, его постоянный и осознанный контакт с самим собой – достаточно трудная задача.

В свою очередь психологи чаще всего получают доступ к методикам и инструментам гуманитарной науки (в том числе связывающим области теории и практики) в довольно отрывочном виде. Не является исключением и область гендерной психологии. Так, с одной стороны, некоторые идеи феминистских, марксистских исследователей усвоены здесь достаточно глубоко, с другой, представления о целостности взгляда гуманитарной теории на культуру как на систему исторических, социальных, властных и иных напряжений не возникает (Hogan, 1997, 2003; Малкина-Пых, 2006; и др.).

Некоторой бессистемностью с этой точки зрения страдает и область арт-терапии – особенно при контакте с современной гуманитарной «критической теорией», чаще всего исследующей изображение как текст, нарратив, знак и находящейся в постоянном конфликте с традиционными теориями искусства и идеями «чистой визуальности». Исследователь-гуманитарий, даже поддерживая одну из конфликтующих сторон, чаще всего представляет историческую подоплеку спора и видит свое место в происходящей полемике и на профессиональном поле. Психолог же, «подключаясь» к критической теории на более поздних этапах ее становления и пользуясь уже наработанными методиками (зачастую просто «модными» в тот или иной момент), вынужденно упускает из виду важные части спектра, например более ранние теории гуманитарной науки.

Цель данной статьи – попытаться связать между собой арт-терапию, мой личный опыт и теоретические, исторические размышления ученого-гуманитария. При этом речь идет не просто о «человеческом» измерении моей жизни, но об анализе неясных и неявных ощущений, возникавших у меня во время работы с художественными объектами и редко находивших выражение в научных текстах. Произведения традиционного искусства, новые визуальные медиа и тексты оказывали колоссальное, но неосознанное влияние на мою жизнь. Степень и глубину этого влияния я начала понимать только при работе над этой статьей. Более того, закончив ее, я обнаружила ряд новых путей исследования – они не были очевидны, пока я не осмыслила собственный эмоциональный отклик и не вернулась снова к «теории».

Значительная часть данного самоисследования связана с попытками понять специфически «женское» в моем опыте. Это стало неожиданностью, ведь исследователь и профессионал в современной культуре – существо довольно бесполое. Для изучения данной темы есть ряд специально отведенных мест, к примеру, феминистские университетские штудии или глянцевые журналы; в иных же областях упоминать о своей «женской сущности» не принято. Тем не менее, эта часть моего «Я», как оказалось, неотделима от определения темы исследования или выбора методов анализа материала. Эта статья стала для меня уникальной возможностью увидеть новый пласт собственного опыта и рассмотреть разные периоды формирования моей собственной – женской, семейной, родовой, культурной, человеческой – идентичности, синтезировав их в рамках единого и связного дискурса, текста «с картинками».

Для понимания логики статьи необходимо предварить ее информацией фактического характера. Здесь важны две параллельные линии.

Во-первых, это факты профессиональной биографии. По образованию я филолог, окончила МГУ, здесь же защищала диссертацию, но большую ее часть писала в искусствоведческом междисциплинарном институте Варбурга (Лондонский университет), сотрудники которого занимаются проблемами преемственности между «классической традицией» и современностью. Вернувшись в Москву, я неожиданно для себя на время практически оставила науку и полностью ушла в «культурную» журналистику (ИД «Коммерсант»). Я публиковала в газете «Коммерсант-daily» рецензии на фотовыставки, ездила на фестивали, стала признанным «фотографичеким критиком». Увлечение журналистикой частично объяснялось и тем, что я осознала недостаточность университетского опыта, необходимость его «размыкания» в общественную жизнь. Я также начала писать статьи и колонки на «женские темы» в различные издания. При этом я продолжала активно преподавать в университетах (МГУ, ЕГУ), постепенно возвращаясь к научным публикациям.