Армия короля Франции (ЛП) - Страница 52

Филипп Красивый был не первым, кто позаботился о распространении выгодной версии произошедших событий. После освобождения из плена Людовик IX отправил письмо, в котором рассказал о неудаче египетской кампании. Вполне вероятно, что для каждой экспедиции использовалась одна и та же процедура. В любом случае, после битвы при Куртре королевское правительство передало сборщикам налогов меморандум с кратким изложением последовательности обстоятельств, приведших к началу Фландрской войны. Проведенный анализ явно оборачивался в пользу короля, воплощения терпения и сдержанности в противовес фламандцам, предателям и мятежникам[364].

Поэтому короли без колебаний разворачивали настоящие пропагандистские кампании, направленные на воздействие на то, что сегодня называется общественным мнением, и особенно на рыцарство[365]. В двух случаях, в 1248 и 1270 годах, Людовику IX удалось мобилизовать большие армии, несмотря на то, что участие в крестовом походе ни в коем случае не было обязанностью по феодальному праву, и в обоих случаях энтузиазм поначалу казался не очень сильным. По словам Матвея Парижского, столкнувшись с нежеланием баронов принять крест после него, Людовик IX прибегнул к очень хитроумной уловке, пришив кресты к одежде, которую он со всей серьезностью раздал рыцарям своего Двора по случаю Рождества 1245 года[366]. Замыслив свой второй крестовый поход он действовал по-другому. 25 марта 1267 года король объявил о принятии креста, которое прошло не так успешно, как он надеялся. Хотя он и использовал частицы Истинного Креста из своего реликвария в церкви Сент-Шапель, вмести с ним крест приняли только самые близкие родственники. Для того, чтобы крестовый поход окончательно оформился, потребовалась пышность и торжественная обстановка следующего дня Пятидесятницы — дня посвящения в рыцари его старшего сына Филиппа в компании нескольких десятков молодых дворян[367]. Помимо новопосвященных рыцарей, которые в этот торжественный день вряд ли могли отказаться от принятия креста, несомненно, было много тех, кто, охваченный величием момента, поддержал идею нового крестового похода. Только Жуанвиль остался непреклонным, но в оправдании, которое он дал позже в своих мемуарах, чувствуется, что он испытывал угрызения совести. Впоследствии посвящение в рыцари наследника короны оставалось тесно связанным с подготовкой крестового похода: в 1284 году будущий Филипп Красивый был посвящен в рыцари, пока его отец готовил Арагонский крестовый поход; в 1313 году желание возвращения в Святую Землю, которое характеризовало конец правления Филиппа Красивого, было символически отмечено посвящением в рыцари трех его сыновей и нескольких десятков дворян, на празднестве, где главенствовала идея крупномасштабной экспедиции для отвоевания Святых мест.

Были и другие способы возбудить энтузиазм. Отправлению короля на войну всегда предшествовало поднятие Орифламмы в аббатстве Сен-Дени. Эта церемония, о которой регулярно сообщают хронисты, символически знаменовала вступление короля в кампанию. Во время экспедиций Орифламма сохраняла свой идеологический заряд. В 1249 году корабль, на котором была Орифламма, первым достиг побережья Египта. Знаменосец Орифламмы Ансельм де Шеврёз, был убит при Монс-ан-Певель, находясь в непосредственной близости от короля[368].

Филипп Красивый глубоко изменил связь между королевской властью и рыцарством. Уже в 1294 году идея "защиты королевства" была внедрена в пропаганду, распространяемую королевской канцелярией. Как мы видели, это позволило, благодаря войнам в Аквитании, распространить военную службу сначала на все дворянство а затем, с введением понятия арьер-бан, и на все королевство; это также позволило обосновать необходимость введения новых налогов в случае войны. Это понятие "защита королевства" было тесно связано с другим, более сдержанно утверждаемым понятием "честь короля", на которое король особенно ссылался в отношениях с рыцарством.

На самом деле, усилия по связям с подданными не были одинаковыми на протяжении всего царствования. В период побед в 1290-х годах король и его правительство, казалось, мало заботились о получении поддержки, кроме как через прямое заявление о необходимости "защиты королевства". Только с великими баронами, чьей поддержки он желал, но не всегда мог потребовать, Филипп Красивый проявил себя более дипломатичным. Тон приказов сенешалям или бальи был гораздо более сухим и требовательным.

После Куртре приоритет был отдан компромиссам и переговорам. Используемая лексика в приказах была изменена в сторону просьбы, молитвы и даже мольбы. В то же время, понятие арьер-бан появилось вовремя, чтобы заменить формулировку "защита королевства", которая все еще использовалась, но эффективность которой снижалась, потому что она применялась слишком часто. Внедрение арьер-бана является шедевром королевской канцелярии. Хотя капетингские короли никогда не были в состоянии требовать военной службы от всех своих подданных, созыв арьер-бана, по словам королевских юристов, был не более чем древним обычаем, известным всем. Это увенчалось полным успехом: армия, собранная осенью 1302 года, была самой большой за все время правления Филиппа IV. Еще более удивительно, что это понятие сразу же закрепилось в умах людей, причем настолько, что баронские лиги 1314–1315 годов даже не упомянули его среди претензий к королевской власти при Филиппе IV Красивом.

Поэтому рыцарей — и вообще участников боевых действий — можно было заставить или поощрить служить, причем эти две возможности не являлись взаимоисключающими. Но вовсе не обязательно, что  войны боялись. Напротив, для многих рыцарей это было, прежде всего, возможность, шансом покрыть себя славой. Во время одного из тяжелых эпизодов египетской кампании в 1250 году граф Суассонский сказал Жуанвилю: "Сенешаль, позволим этому сброду покричать; ибо — клянусь шапкой Господа! (так он клялся) — мы с вами еще поговорим об этом дне в дамских покоях". В аристократической и рыцарской идеологии, одним из лучших представителей которой был Жуанвиль, опыт участия в сражении получается, чтобы позже быть пересказанным перед аудиторией, по возможности женской. Ярость в бою, мужество в невзгодах, упорство на протяжении всей кампании отличали хороших рыцарей от других. Вечером после битвы рыцарю, который показал себя лучше всех, вручался приз. Что касается трусов и хвастунов, то их имена следовало придать забвению — по крайней мере, именно такой позиции придерживался Жуанвиль. Рыцарство было средой, в которой человек проявлял, измерял и сравнивал себя с другими[369].

Кроме того, мы должны помнить об очевидном. На протяжении всей своей юности рыцари обучались сражаться. Их образование было направлено, прежде всего, на то, чтобы сделать из них хороших бойцов. Как они могли не иметь пристрастия к оружию? Было бы трудно объяснить карьеру графа Артуа, которая была полностью посвящена войне, не упомянув о сильном влечении к жизни в лагерях и компании вооруженных людей. С 1270 года и до своей смерти в 1302 году Роберт д'Артуа почти постоянно участвовал в войнах. Когда у него не было армии, которой он мог бы командовать, он устраивал турниры. Его случай, пожалуй, исключительный, так как, никогда не было необходимости принуждать его к службе. Но можно ли считать, что он был единственным в своем роде?

Душевное состояние рыцарей почти всегда нам не понятно. Однако несколько редких примеров позволяют нам взглянуть на него, хотя бы мельком. Пьер Пийяр был простым рыцарем конца XIII века из Мениль-Сен-Дени, в графстве Бомон-сюр-Уаз. Обвиненный в избиении священника из Клермон-ан-Бовези и краже двух лошадей, он был брошен в тюрьму прево Бомона в ожидании следующего визита своего начальника, бальи Санлиса. Когда последний прибыл, Пьер Пийяр отверг обвинения клирика, но, тем не менее, был оставлен под стражей. Спустя несколько месяцев Пьер обратился к королю с просьбой разрешить ему предстать пред ним, чтобы объяснить свое дело. "Я прошу Вас, — писал он, — опросить рыцарей и добрых людей, которые видели меня и знают мои дела в Вашем королевстве и в других местах, где я следовал за Вами и Вашими предшественниками, в экспедиции, которую мы совершили в Дамиетту, и когда мы ходили в Сицилию, и при осаде Марселя, и при осаде Туниса; во всех этих случаях найдутся рыцари и добрые люди, которые видели меня и знали мои дела"[370]. Письмо с просьбой не было предназначено для сохранения в архиве, и если бы оно была утрачено, то не осталось бы и следа от этого Пьера Пийяра, этого простого рыцаря, который, тем не менее, участвовал в четырех очень далеких экспедициях: две под командованием Карла Анжуйского, осада Марселя (1252) и крестовый поход для завоевания Сицилийского королевства (1264–1265); две под командованием Людовика IX, крестовый поход в Египет (1248–1250) и в Тунис (1270). Что могло заставить Пьера Пийяра, простого рыцаря из графства Бомон, так далеко следовать за двумя Капетингами? Была ли это жажда славы, вкус к приключениям, обещание жалования, желание избавиться от скуки? Какую роль в его решении сыграла вера, учитывая, что три из четырех экспедиций, в которых он участвовал, были крестовыми походами? На это невозможно ответить. Можно лишь сказать, что в сидя тюрьме Пьер Пийяр считал, что его участия в этих четырех кампаниях, которое будет засвидетельствованы мелкопоместным дворянством, является достаточным для утверждения его правоты.