Армагеддон в ретроспективе - Страница 21

Независимо от критериев, определить момент рождения было гораздо проще, чем объявить о том, что оплодотворенная яйцеклетка превратилась в человеческое существо во чреве матери. Для целей конкурса моментом рождения решили считать секунду, когда на глаза или веки младенца впервые упал свет окружающего мира, когда их впервые увидели свидетели. Таким образом, младенец, как и произошло с нашим, мог еще не полностью расстаться с матерью. Разумеется, если ребенок идет попкой вперед, глаза появятся на свет почти последними. Вот вам самый абсурдный элемент конкурса, в котором мы победили: родись наша малышка попкой вперед, будь у нее синдром Дауна или расщепление позвоночника, наркотическая деформация или СПИД — приз ей наверняка не дали бы, причем все свалили бы на какую-нибудь якобы техническую погрешность, например на время рождения, но судьи нипочем не сказали бы, что дело в отклонении от так называемой нормы. Как-никак первая новорожденная должна стать символом здоровья и красоты следующего тысячелетия.

Судьи дали гарантию, что цвет кожи, вероисповедание и происхождение родителей никак не повлияют на их решение. Так и произошло: я чернокожий американец, а моя жена, хоть и числится белой, родилась на Кубе. Но у нас были и свои плюсы: я заведую кафедрой социологии в Колумбийском университете, а моя жена — физиотерапевт в нью-йоркской больнице. Уверен: наш ребенок одержал верх над несколькими другими кандидатами, включая младенца, которого нашли в мусорном баке где-то в Бруклине, потому что мы — представители среднего класса.

Нам подарили «форд»-универсал, три пожизненных пропуска в Диснейленд, домашний кинотеатр — шестифутовый экран, видеосистема и аудиоцентр для проигрывания записи на любом носителе, — оснастку для домашнего спортзала и все такое. Малышка получила облигацию государственного займа — на момент выплаты сумма должна была составить пятьдесят тысяч долларов. Ей также достались детская кроватка, прогулочная коляска, бесплатная доставка пеленок и многое другое. Но через шесть недель она умерла. Доктор, который помог ей появиться на свет, в это время отдыхал на Бермудах и о смерти девочки даже не узнал. Там, да и вообще где-либо за пределами Нью-Йорка, ее смерть не вызвала большого ажиотажа — равно как и ее рождение. И в Нью-Йорке никакого ажиотажа не было: ведь если не считать организаторов этого идиотского конкурса да бизнесменов, давших деньги на призы, шумиху вокруг ее рождения никто не воспринял всерьез. А уж как много болтали о том, сколько всего замечательного она олицетворяет: единение рас в красоте и счастье, возрождение духа, когда-то превратившего Нью-Йорк в величайший город мира в величайшей стране мира, мир во всем мире и неизвестно что еще. Мне кажется сейчас, что она была просто неизвестным солдатом в братской могиле, кусочком из плоти, костей и волос, который кому-то понадобилось вознести до небес, совершенно забыв при этом о здравом смысле. Кстати, на похороны почти никто не пришел. Телеканал, породивший идею этого конкурса, прислал какую-то мелкую сошку, даже не телеведущего и уж тем более не съемочную группу. Кому интересно смотреть на похороны следующего тысячелетия? А если телевидение отказывается на что-то смотреть, можно считать, что этого и не было. Ведь телевидение способно стереть все, даже целые континенты, такие как Африка, которая уже давно стала одной большой пустыней, где бесчисленные миллионы младенцев осваивают дороги новехонького тысячелетия, умирая при этом от голода. Нам сказали, что девочка умерла от синдрома внезапной смерти младенца. Мол, есть некий генетический дефект, который с помощью амниосинтеза пока не удается обнаружить — а может, не удастся никогда. Она была нашим первенцем. Что тут поделаешь?

От:

рядового Курта Воннегута-младшего

181102964, армия США

Кому:

Курту Воннегуту

Уильямс-Крик, Индианаполис

Штат Индиана

Мои дорогие!

Оказывается, вам могли и не сообщить, что я отнюдь не «пропал без вести». Допускаю также, что письма, которые я писал из Германии, до вас не дошли. Таким образом, мне много чего предстоит вам объяснить, а именно:

С 19 декабря 1944 года я был военнопленным — нашу дивизию порвал в клочья Гитлер, который на последнем издыхании нанес несколько отчаянных ударов в Люксембурге и Бельгии. Семь фанатично настроенных танковых дивизий ударили по нам и отсекли от остальной части Первой армии Ходжеса. Другим американским дивизиям на наших флангах удалось отойти, нам же пришлось остаться и вступить в бой. Со штыками на танки не полезешь. Боеприпасы, продукты питания и средства медицины у нас кончились, число погибших превысило число тех, кто еще мог сражаться, — и мы сдались. Насколько я знаю, за эту операцию 106-я дивизия получила благодарность от Президента, какие-то награды от британского генерала Монтгомери, но стоило ли оно того — для меня большой вопрос. Я оказался одним из немногих, кто не был ранен. Спасибо за это Господу.

Так вот, супермены провели нас маршем миль шестьдесят — никакой еды, никакой воды, никакого сна — до Лимберга, там погрузили в крытый вагон, по шестьдесят человек в каждый — маленький, непроветриваемый и неотапливаемый, — и заперли. Условия были антисанитарные, на полу — свежий коровий навоз. Места на то, чтобы всем лечь, не хватало. В итоге половина людей спала, другая — стояла. На запасном пути в Лимберге мы провели несколько дней, включая Рождество. В канун Рождества британские самолеты с бреющего полета сбросили бомбы на наш ничем не примечательный состав. Человек сто пятьдесят наших погибло. На Рождество нам дали немного воды и медленно повезли через Германию в большой лагерь для военнопленных в Мюльберге, к югу от Берлина. Под Новый год нас выпустили из наших вагонеток. Немцы загнали нас, как стадо, под обжигающий душ — дезинфекция. После десяти дней жажды, голода и холода многие в этом душе умерли от шока. Но я остался в живых.

По Женевской конвенции офицеры и сержанты, попавшие в плен, работать не должны. Я, как вам известно, рядовой. 10 января сто пятьдесят таких малозначительных личностей переправили в трудовой лагерь в Дрездене. Меня назначили старшим — как-никак я говорю по-немецки. С охраной нам не повезло — сплошь садисты и фанатики. Нам отказывали в медицинской помощи, не давали одежды, работать заставляли тяжело и подолгу, наш дневной паек составлял двести пятьдесят граммов черного хлеба и пинту недозревшего картофеля. Я два месяца пытался как-то улучшить наше положение, но в ответ встречал только ласковые улыбки охранников. В конце концов я сказал им, что их ждет, когда придут русские. Меня слегка поколотили и разжаловали. Битье — это были еще цветочки: один у нас умер от голода, еще двоих расстреляли эсэсовцы за то, что украли какие-то продукты.

14 февраля пришли американцы, за ними налетела британская авиация — совместными усилиями они за сутки уничтожили 250 тысяч человек и до основания разрушили Дрезден, наверное, самый красивый город в мире. Но я остался жив.

После этого нас подрядили вытаскивать трупы из бомбоубежищ — женщины, дети, старики, умершие от бомбовых ударов, сгоревшие или задохнувшиеся в огне. Гражданские проклинали нас и забрасывали камнями, когда мы таскали тела к большим погребальным кострам на улицах города.

Вскоре генерал Паттон захватил Лейпциг, и нас пешком эвакуировали в Алексисдорф, на границе между Саксонией и Чехословакией. Там мы оставались до конца войны. Охранники нас бросили. В радостный день победы русские решили подавить отдельные очаги сопротивления в нашем секторе. Их истребители (П-39) забросали нас бомбами с бреющего полета, четырнадцать человек погибло, но я остался жив.

Мы сколотили бригаду в восемь человек, угнали подводу. Восемь дней мы мародерствовали по Судетам и Саксонии и жили как короли. Русские от американцев без ума. Они подобрали нас в Дрездене. Оттуда нас в фордовских грузовиках, полученных по ленд-лизу, доставили к подразделениям американцев в Галле. А уже потом самолетом переправили в Гавр.