Аристос - Страница 17

33. Среди творческих личностей самыми замечательными в нашей эпохе считаются те, кто наилучшим образом сумел выразить это ясно сознаваемое ощущение или, если угодно, факт интеллектуального безволия и несостоятельности; те, кто создал образ падшего святого, человека слабого; и одновременно те, кто выразил волевое, сильное начало, создав образ человека действия, «деятеля». Вспомним героя Дикого Запада — и вспомним персонажей Бек-кета, Грэма Грина, Хемингуэя и Мальро.

34. Дон Кихоты нашей современной Ла-Манчи — это оболваненные жертвы мифа о том, что восставать против чего-либо — значит быть одержимым жаждой разрушения и что неспособность разрушать создает трагическую ситуацию.

35. У всякой оппозиции всегда два мотива — диаметрально противоположных. Один — это воля (по праву или без оного) к подавлению всякой оппозиции, другой — это воля (по праву или без оного) к ее как можно более длительному сохранению. Поэтому прежде, чем вступать в оппозицию, необходимо определить, какую роль играют обе эти воли.

36. Помимо лицемерия сознательного, существует множество других его разновидностей. Всякая оппозиция указывает на то, чему она противостоит. Посмотрите, каким привлекательным1 стал грех благодаря христианству. Наилучшая оппозиция всегда научна, логична и рациональна. Чем более она неопровержима с разумной точки зрения, тем лучше.

37. Психически больного не исцеляют от недуга, но делают его чуть более нормальным, помогая ему понять внутреннюю противоречивость его собственной натуры. Мало-помалу он начинает смутно постигать, как можно самому использовать силы, которые используют его. Понимать — значит не только прощать, но и управлять.

38. Прежде чем встать в оппозицию, спросите себя:

Так ли уж мне нравится быть в оппозиции?

Если бы я мог одним ударом уничтожить все, против чего я протестую, нанес бы я этот удар или нет?

Ослабит или укрепит моя оппозиция лагерь противника?

Насколько эффективной может быть избранная мной форма оппозиции?

Что это — поза или реальность?

До какой степени она вызвана просто-напросто желанием заслужить восхищение — или избежать презрения — со стороны тех, кем восхищаюсь я сам?

Нет ли еще чего-то, чему я мог бы противостоять с большей пользой?

39. Моя оппозиция — это «мой долг»: если бы я хоть раз признал, что моя оппозиция на самом деле — мне в удовольствие…

40. Горючие слезы, проливаемые на могиле заклятого врага, как ни странно, часто искренние: мы оплакиваем нашу собственную, теперь, увы, неприкаянную энергию.

41. Как часто тактика оппозиции напоминает атаки Легкой бригады![7] И ведь что характерно: мы восхищаемся очередным провалом куда больше, чем мы возмущаемся пустой тратой сил и заведомой обреченностью.

42. Против добрых дел выдвигают иногда еще один последний, отчаянный аргумент: все действия, совершаются ли они с добрыми намерениями или с намерениями недобрыми, с течением времени так хитро переплетаются, что в конце концов заключенное в них относительное добро или зло исчезают без следа. И зло, и добро, все умирает — или видоизменяется.

43. Всем известно: что для одних зло — для других может обернуться благом; но утверждение, возможно, справедливое для целого или для любого данного действия, если рассматривать его в исторической перспективе, еще не означает, что можно одним махом перепрыгнуть к теории, будто бы индивиду позволительно снять с себя всякие моральные обязательства в связи с совершаемыми им поступками: это значило бы прийти к ложному умозаключению — «что истинно в отношении действия, то истинно в отношении того, кто это действие совершает». Человек должен в конечном счете творить добро на благо себе самому и своему обществу — не добро ради добра или ради поступка как такового.

44. Если добро в конце концов теряется в зле, а зло в добре, то тем самым обеспечивается сохранение материи, но не человечества.

45. Все наши суждения о том, что хорошо и что плохо, бессмысленны как с абсолютной, так и с эволюционной точки зрения. Но мы словно судьи, которым хочешь не хочешь приходится судить. Такова наша функция — судить, делать выбор между добром и злом. Если мы от этого отказываемся, мы перестаем быть людьми и возвращаемся в наше исходное состояние — становимся материей; но даже в этом худшем случае худший из нас все равно больше, чем просто несколько десятков килограммов услужливых молекул.

46. И все же, даже учитывая все эти причины — учитывая, что не-совершение добра часто происходит, по-видимому, от нашего неумения понять, какой из возможных путей действительно лучший, или от искренней неспособности распознать какую бы то ни было необходимость действовать (старинная ересь квиетизма), — все мы прекрасно сознаем, что делаем меньше добра, чем могли бы. Как бы мы ни были глупы, бывают простейшие ситуации, когда для всякого очевидно, по какому пути нужно идти, чтобы сделать добро, и тем не менее мы от этого пути уклоняемся; как мы ни эгоистичны, бывают случаи, когда путь добра не требует от нас никакого самопожертвования, и все же мы от него уклоняемся.

47. На протяжении последних двух с половиной тысячелетий едва ли не каждый великий мыслитель, святой, художник отстаивал, олицетворял и восславлял — если не прямо, то косвенно — благородство и неоспоримую ценность доброго деяния как первооснову справедливого общества. И общественная, и биологическая ценность доброго деяния, по их свидетельству, не подлежит сомнению. Поневоле спрашиваешь себя, уж не заблуждаются ли великие, и не ближе ли простые смертные, коих большинство, к пониманию некой пусть порочной, но куда более глубокой истины: вообще говоря, лучше ничего не делать, чем, опять-таки вообще говоря, делать добро.

48. По моему убеждению, в этой странной, иррациональной апатии повинен рожденный религией миф о том, что, творя добро, мы получаем удовольствие — если есть загробная жизнь, то есть и вечное блаженство — и что вследствие этого творящий добро счастливее творящего зло. Окружающий мир богат на свидетельства, что все это и впрямь не более чем мифы: праведники сплошь и рядом куда несчастнее злодеев, а добрые дела сплошь и рядом приносят одни страдания. Точно так же, как человек вечно ищет, что всем движет, он вечно ждет вознаграждения. Ему все кажется, что должна же быть еще какая-то компенсация за добрые дела — нечто посущественней, чем просто чистая совесть и чувство собственной правоты. Отсюда неопровержимый вывод: добрые дела должны приносить (а следовательно, заведомо обещать) удовольствие. А если нет, тогда игра просто не стоит свеч.

49. Выделяются два очевидных «типа» удовольствия. Первый можно назвать преднамеренным, или запланированным, в том смысле, что событие, которое доставляет удовольствие, — свидание с возлюбленной, посещение концерта — заранее спланировано и осуществляется в соответствии с вашими намерениями. Вторая и гораздо более важная разновидность — удовольствие случайное, или непреднамеренное, в том смысле, что наступает оно неожиданно: это не только нечаянная встреча со старым другом, внезапно открывшаяся вам прелесть какого-то в обычное время весьма заурядного пейзажа, но и все те элементы вашего намерения получить удовольствие, которые нельзя было предугадать. Вообще говоря, когда мы задумываем преднамеренное удовольствие, мы всегда неосознанно допускаем, что нам причитается еще и некое бесплатное приложение из разряда случайных удовольствий. То есть наш подход сродни отношению путешественника к предстоящей поездке: в тех рамках, в каких его путешествие спланировано и цели его определены, он получит свое преднамеренное удовольствие, но помимо этого он всегда рассчитывает на изрядную долю удовольствия случайного, как от того, что приключится с ним в соответствии с его намерениями, так и от того, что принесет ему счастливый случай. Тем самым мы заключаем двойное пари, страхуя себя от возможного проигрыша: если запланированные удовольствия обернутся разочарованием, у нас есть про запас непредвиденное, и наоборот.