Архивных сведений не имеется - Страница 39

И паспорт на имя Христофорова Яна Лукича, 1924 года рождения.

Шталаг [11] VIIIB, Ламсдорф, Верхняя Силезия. Март 1943 года. Утро.

Хмурое небо неутомимо выплескивает на безмолвные шеренги военнопленных все новые и новые порции дождя. Взъерошенные овчарки жалобно скулят и стараются укрыться под плащ-палатками эсэсовцев. Алексей, исхудалый, обросший, стоит в первой шеренге, понуро уставившись на грязное месиво под ногами, думает. Мысли были безрадостные, как небо над головой, путаные, как его судьба. Вспомнилось…

Контуженный, оглохший и онемевший полз, полз, полз… Куда? – думал, к своим. Теряя сознание, свалился в траншею. Очнулся и безмолвно заплакал: над ним склонился немецкий солдат, пытаясь напоить горячим эрзац-кофе; и впервые за все скитания в плену, увидел в глазах врага сострадание…

Почему его не пристрелили до сих пор – непонятно. Отпоили кофе и вонючим шнапсом, накормили и пристроили к колонне военнопленных: контузия оказалась легкой, и крепкий организм быстро справился с немочью – несколько осколочных царапин были и вовсе не в счет.

Сколько за эти полтора года сменил дулагов и штала-гов – не счесть. Как выжил – одному богу известно. И вот этот, шталаг VIIIB, наверное, последний – силы на исходе…

Черный, забрызганный грязью "Майбах" медленно катил к трибуне. Начальник лагеря, капитан I ранга Гилек, перепуганный внезапным визитом, выбросил руку в нацистском приветствии.

Из машины вышли трое: высокий гестаповец в очках, тощий мужчина в штатском с болезненной морщинистой кожей лица, напоминающей старый потертый пергамент, и юркий толстяк, одетый в какую-то неизвестную воинскую униформу.

Сопровождаемые Гилеком, они прошли под тент, натянутый для них в центре плаца, и долго беседовали, просматривая бумаги, которые дал им начальник лагеря.

Наконец сухопарый в штатском с брезгливой миной небрежно махнул рукой и, накинув на плечи плащ-палатку, предложенную Гилеком, неторопливо зашагал вдоль шеренги военнопленных, присматриваясь к лицам. Толстяк семенил рядом, держа в руках папку.

– Начинай… – коротко бросил ему сухопарый.

– Кого буду называть – выйти из строй! Номер-р!.. – с раскатистым "р" толстяк принялся зачитывать список, который вынул из папки.

Когда он закончил, около двухсот пленных, и среди них Алексей, сгрудились неподалеку от тента.

– Постр-роиться! – скомандовал толстяк, и эсэсовцы принялись подгонять прикладами замешкавшихся.

Алексей посмотрел на сурово застывший строй товарищей по несчастью и, заметив сочувствие во взглядах некоторых, вздохнул с горечью: похоже, конец пришел раньше, чем он думал, скольких они вот так мысленно провожали к воротам крематория, закопченные трубы которого дымили в полукилометре от лагеря. Но почему их отбирают с такой помпой? Раньше этим занимались надзиратели и охрана, а теперь эти трое…

Долго раздумывать не пришлось. Последняя команда – и отобранные, понукаемые окриками эсэсовцев и собачьим гвалтом, зашагали к выходу из лагеря.

Спустя месяц Алексея вызвали к начальнику спецзоны, которая примыкала к крематорию. Их не расстреляли и не бросили в огнедышащее нутро сводчатой печи. Наоборот, помыли в бане, переодели в добротную чехословацкую униформу и досыта накормили.

"С чего бы?" – часто думал Алексей, наблюдая за товарищами, повеселевшими и обнадеженными неожиданным поворотом судьбы. На работу в каменоломню их теперь не гоняли, кормили сносно, а по меркам концлагеря просто отлично. Занимались в основном починкой одежды, которой было вдоволь на складах спецзоны, да разнашиванием новых сапог для солдат вермахта. Изредка поочередно их посылали помогать специальной команде из военнопленных, которая обслуживала крематорий; приходили оттуда задумчивые, неразговорчивые, хмурые больше обычного. Свои мысли таили друг от друга тщательно, слова роняли скупо, нехотя, с опаской.

Вскоре их начали по одному вызывать в кабинет начальника спецзоны. Некоторые уже не возвращались на свои места в бараке, а другие – их было больше – начинали и вовсе сторониться товарищей, виновато отводя взгляды. Один из таких, нары которого были рядом с нарами Алексея, подолгу не мог уснуть, ворочался, вздыхал, а как-то он услышал даже плач – безысходный, мужской, похожий на стон. И вот теперь пришел черед Алексея…

В кабинете было двое: толстяк и худой штатский, которые отбирали пленных; толстый сидел за столом, копаясь в бумагах, а второй стоял, глядя в окно.

– …Дни большевистской России сочтены, – толстяк говорил мягко, доверительно, тщательно подыскивая нужные слова. – Комиссары издали приказ, где указано, что все без исключения сдавшиеся в плен – изменники Родины. А значит, вас в любой момент ждет расстрел. Поэтому, пока у вас есть право выбора, решайте – или вы заживо сгниете в концлагере, или…

Заметив, как Алексей с презрительной улыбкой отрицательно качнул головой, он поторопился закончить:

– Или поможете германскому командованию навести порядок в освобожденной от большевиков местности. Этим вы облегчите участь ваших сограждан – вермахт не в состоянии пресечь мародерство, грабежи и насилия, которые процветают благодаря бандитствующим элементам из местного населения. Вы просто будете служить в милицейских формированиях. Ну как?

– Нет, – просто и твердо ответил Алексей, чувствуя, как внутри все сжалось: это был приговор самому себе.

– Послушайте… – сухопарый повернулся к Алексею. – Мы не посягаем на ваши убеждения. Это ваше личное дело. Но как истинный патриот вы не вправе не помочь уставшим от войны, разрухи и насилия людям…

Он подошел к Алексею и тяжелым пристальным взглядом уставился ему в лицо.

И вдруг отшатнулся; неожиданный испуг изломал морщины, он побледнел до синевы. Какое-то время сухопарый стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, словно пытаясь что-то выговорить; затем, опомнившись, быстро схватил со стола личное дело Алексея и принялся торопливо читать…

Комната смахивала на больничную палату: светло-серой окраски стены, узкая кровать с жесткой металлической сеткой, стул, тумбочка, возле двери плетеная проволочная урна. Только небольшое окно, забранное прочной чугунной решеткой, да массивная дверь с амбразурой глазка посередине разрушали иллюзию мирного больничного покоя.

Уже вторую неделю Алексей томился в этой комнате, в полном неведении причины, побудившей лагерное начальство заточить его в комфортабельную одиночную камеру. Заставили помыться в бане, переодели в добротный серый костюм, кормили досыта. Каждое утро к нему заходил седой согбенный человек, в белом измятом халате – парикмахер. Сноровисто взбив мыльную пену в фаянсовой чашке с потускневшей позолотой на стенках, он мягкими вкрадчивыми движениями накладывал помазком белые хлопья на подбородок и щеки, затем минуту колдовал над золингеновской бритвой, подправлял лезвие на ремне-точилке и молниеносными, вымеренными до миллиметра взмахами узкой полоски сверкающей стали с неимоверной быстротой уничтожал растительность на лице Алексея.

Несколько раз Алексей пытался заговорить с ним, благо охранник оставлял их наедине, замкнув дверь, но парикмахер, казалось, был глух и нем – бесстрастное лицо, отсутствующий взгляд, ни одного лишнего движения.

Кроме парикмахера, три раза в день его одиночку посещала миловидная особа лет двадцати пяти с судками с пищей, такая же неразговорчивая, как брадобрей.

По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел тощий вербовщик РОА в штатском в сопровождении девицы, которая несла в руках поднос с бутылкой "Мартеля", двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром; оставив все это на тумбочке, она бесшумно вышла, плотно прикрыв дверь.

– Удивлены? – тощий присел на стул и закурил.

– Что вам от меня нужно?

– Пейте, – тощий вместо ответа наполнил рюмки. – Чудесный напиток… – отхлебнул глоток. – Бодрит. Ну что же вы? Не стесняйтесь.