Архив - Страница 6

– Ну да, ну да, – соглашаюсь я, продираясь по квартире сквозь баррикады коробок.

Линдси просит меня подождать и, прикрыв ладонью трубку, переговаривается с кем-то, так что я слышу только гласные.

В конце коридора я вижу дверь с наклеенной бумажкой. На ней нарисовано нечто, отдаленно напоминающее букву «М», так что я могу предположить, что это моя комната. Я пинком ноги открываю дверь, заглядываю внутрь и вижу стопки вездесущих коробок, матрас и составные части несобранной кровати.

Линдси смеется над чем-то, что ей сказали, и даже за девяносто километров от нее, через телефонные провода и трубку, зажатую рукой, я чувствую исходящий от подруги свет. Линдси Ньюман просто создана из света. Он переливается в ее светлых кудрях, коже, которую поцеловало солнце, в россыпи шаловливых веснушек на щеках. Это ощущаешь, когда находишься рядом. Она одарена безоговорочной преданностью и таким потрясающим оптимизмом, которых, как я считала, в природе не существует. До тех пор пока не встретила ее. И она никогда не задает неправильных вопросов – тех, на которые нельзя ответить. Никогда не заставляет меня лгать.

– Ты еще тут? – спрашивает она.

– Ага, – отвечаю я, спихивая с дороги коробку, и прохожу к кровати. Остов стоит у стены, а матрас и пружинный каркас лежат на полу.

– Твоя мама еще не устала от новизны? – интересуется Линдси.

– К сожалению, нет, – признаюсь я и падаю ничком на матрас.

Бен обожал Линдси до умопомрачения, со всей силой, на какую способен маленький мальчик. И она его любила. Будучи классическим примером единственного ребенка в семье, она всегда мечтала о братьях и сестрах, поэтому я «поделилась» с ней братом. Когда Бен погиб, ее свет будто стал еще ярче и яростнее. А оптимизм словно бросал вызов всем невзгодам. И когда родители сообщили мне о переезде, я могла думать лишь об одном. Как же Линдс? Что будет, когда она лишится нас обоих? В тот день, когда я сообщила ей эту весть, я впервые увидела, как ее вера в лучшее пошатнулась. У нее внутри будто что-то надломилось, и она на мгновение замерла. А потом снова стала самой собой: с улыбкой на девять из десяти баллов, но тем не менее лучшей, чем те, что я когда-либо видела в собственном доме.

– Стоит попробовать убедить ее открыть кафе-мороженое в каком-нибудь милом курортном городке… – Я сдвигаю кольцо и начинаю вертеть его на пальце, а она добавляет: – Ну, или где-нибудь в России, например. Хотя бы мир повидаете.

Линдси права. Может, мои родители и бегут, но складывается ощущение, что они боятся убежать так далеко, что не смогут, оглянувшись, увидеть все то, что оставили. Ведь мы теперь живем всего в часе езды от нашего прежнего дома. Всего в часе от прежней жизни.

– Согласна, – говорю я. – Когда планируешь подивиться на великолепие нашего Коронадо?

– Он правда такой потрясающий? Скажи, что да.

– Он… старый.

– В нем водятся призраки?

Все зависит от терминологии. Слово призрак используется людьми, ничего не знающими об Историях.

– Мак, ты слишком долго думаешь, что мне ответить.

– Призраков пока не обнаружила, – сказала я. – Но впереди еще уйма времени.

Я слышу голос ее мамы на заднем плане:

– Линдси, пора. Маккензи может себе позволить немного побездельничать, а ты – нет.

Вот черт! Побездельничать. Интересно, каково это? Готова поспорить, что это не про меня. Но в Архиве вряд ли поймут, если я раскрою тайну их существования только ради того, чтобы доказать кому-то, что занята делом.

– Ой, прости! – говорит Линдси. – Мне пора на тренировку.

– На какую из? – подшучиваю я.

– Футбол.

– Ах да, конечно.

– Скоро созвонимся, ладно? – спрашивает она.

– Ага.

Телефон отключился.

Я сажусь и оглядываю свои новые владения, забитые коробками. На каждой из них где-нибудь накорябана буква «М». Я видела «М», и «Э» (маму зовут Эллисон), и «П» (папу зовут Питер), разбросанные по дому, но ни одной «Б». Страшная догадка пронзает меня.

– Мама! – кричу я, вскочив с кровати, и несусь в гостиную.

Папа притаился в углу с ножом для бумаг в одной руке и книгой в другой. Книга интересует его заметно больше.

– Что стряслось, Мак? – спрашивает он, не отрываясь от чтения. Но это сделал не папа. Я знаю, он не мог. Да, он тоже бежал, но не он возглавлял это бегство.

– Мам! – снова зову я.

Она в спальне, распаковывает вещи и на предельной громкости слушает какое-то маразматическое радиошоу.

– Что такое, дорогая? – невозмутимо спрашивает она, выкладывая одежные вешалки на постель.

Когда я заговариваю, мой голос звучит тихо, словно я на самом деле не хочу спрашивать. Не хочу знать ответ.

– Где вещи Бена?

Следует долгая, можно сказать, бесконечная пауза.

– Маккензи, – медленно начинает она, – если начинать все с нуля…

– Где они?

– Кое-какие лежат в кладовке. А остальные…

– Ты не могла так поступить.

– Колин говорит, что иногда для перемен требуются значительные…

– Ты что, в самом деле собираешься свалить на психотерапевта решение выбросить их?

Я, наверное, уже кричу, потому что из-за моей спины в комнату входит папа. Мама вся поникает, и он идет к ней, и вот я уже главный злодей на свете – просто из-за того, что хотела сохранить хоть какую-то память. Те вещи, которые я смогла бы прочитать.

– Скажи, что оставила хотя бы что-то, – сквозь накрепко сжатые зубы рычу я.

Мама кивает, уткнувшись лицом в папин воротник. Она не поднимает на меня глаз.

– Маленькую коробку. Она в твоей комнате.

Она договаривает это мне вослед. Захлопнув за собой дверь, я раскидываю по сторонам все коробки, пока не нахожу нужную. Крошечная «Б» выведена на одной стороне. Это коробка из-под обуви.

Я разрываю скотч ключом деда и высыпаю содержимое на матрас. Мои глаза жжет огнем. Дело даже не в том, что мама ничего не сохранила, дело в том, что она оставила неправильные вещи. Мы оставляем воспоминания только на тех вещах, какие любим, часто используем и изнашиваем.

Если бы мама не выбросила его любимую футболку – ту, с крестом на сердце – или какой-нибудь из его синих карандашей – хотя бы огрызок, или нашивку, которую он выиграл на состязаниях и носил в кармане, потому что очень гордился ею – но не настолько, чтобы пришить на рюкзак… Барахло, раскиданное по моей кровати, на самом деле не его. Фотографии в рамках, итоговые школьные тесты, шляпа, которую он надел всего раз, награда за конкурс, плюшевый медведь, которого он ненавидел, и чашка, которую он слепил в шесть лет на занятиях по лепке.

Я снимаю кольцо и протягиваю руку к ближайшей вещи.

Может, здесь что-нибудь осталось.

Хоть что-нибудь.

– Кензи, это не фокус для вечеринок, – сердито одергиваешь ты.

Я откладываю безделушку, и она катится в твою сторону через стол. Ты учишь меня читать – вещи, не людей, – и я, наверное, неудачно пошутила, и слишком кривлялась, пытаясь придать своему занятию театральный эффект.

– Существует только одна причина, по которой Хранители наделены способностью читать вещи, – строго замечаешь ты. – Мы можем лучше охотиться. Это помогает нам выслеживать Истории.

– Но она все равно пустая, – бормочу я.

– Конечно да, – говоришь ты, подняв безделушку и покрутив ее между пальцами. – Это просто пресс-папье. И ты должна была понять это, как только к нему прикоснулась.

В самом деле, оно было абсолютно безжизненным. Я не ощутила гудения, когда коснулась его. Ты возвращаешь мне кольцо, и я надеваю его на палец.

– Не все содержит воспоминания, – поясняешь ты. – И не каждое воспоминание достойно того, чтобы его сохраняли. Плоские поверхности – стены, полы, предметы мебели – как холсты у картин. На них прекрасно запечатляются события. И чем объект меньше, тем хуже он удерживает информацию. Но, – и ты поднимаешь стеклянное пресс-папье в своей руке так, что я вижу в нем кривой отраженный мир, – если она там сохранилась, ты обязана почувствовать это с первого прикосновения. На большее у тебя не будет времени. Если Истории удастся выбраться во Внешний мир…