Архитектор и монах - Страница 7

– Так что же там такое, на Берггассе, девятнадцать? – переспросил он.

Ничего, ничего, извините, господин репортер. Это я что-то вспомнил из тех лет, но сразу же забыл. Мелькнуло в голове и выскочило. Старость, старость, мне же семьдесят лет зимою было.

Так вот, о чем я? О том, что испанский радикальный социалист Рамон Фернандес мечтал стать знаменитым кулинаром, вырезал из картона кукол для витрин, а также был фантазером, что особенно важно.

Но что это мы так много про Рамона?

Увы, это не случайно.

Но не будем забегать вперед.

Вы говорили, что у вашего отца, дорогой господин Клопфер, был марксистский кружок. Значит, вам не надо рассказывать, что бывает в таком кружке на заседаниях.

– Я не Клопфер, – снова заметил репортер. Очень быстро и настойчиво сказал.

– Хорошо, извините. Но в любом случае, дорогой господин репортер, вы всё прекрасно знаете и сможете описать это лучше меня. Реферат, потом вопросы, потом свободное обсуждение. Не помню, кто выступал. Да, кажется, я и выступал. Про революцию и национальный вопрос. Но если честно, я помню только обрывки разговора, отдельные фразы, реплики.

Помню, что Дофин спросил у меня громко, так, что все услышали:

– Значит, в Австрии и Германии будет немецкий национальный социализм?

Я ответил, что нет. Что борьба за социализм будет идти с учетом национальной специфики.

А социализм – нет.

Но Дофин не соглашался, хотя спорил очень вежливо, все время приговаривая «простите мою неопытность, извините мою необразованность».

Он говорил примерно так. Страны ведь разные? Народы разные? Языки разные? Наследие предков разное? Вот нам только что объяснили, что революционная борьба в каждой стране будет идти по-своему. С учетом национальной специфики. А почему же у социализма нет такой специфики? «Я лично думаю, – сказал он, – что в каждой стране социализм будет свой, собственный. В смысле – особенный. В России – русский, во Франции – французский. В Африке – африканский. А в Германии, ясное дело, немецкий…»

– А в Австрии – австрийский? – спросил кто-то.

– Германия и Австрия на самом деле неразделимы, это единый немецкий народ, – сказал Дофин.

– Странно, – сказал я. – Ты ведь мечтаешь о всемирной революции. Да? А теперь вот говоришь о национальном социализме. Социализм должен быть всемирным. Борьба может иметь национальные особенности. А сам социализм – нет.

– Почему?

– А потому, – ответил я, – что революционная борьба за социализм и сам социализм – это совершенно разные вещи. Революционная борьба происходит в определенных объективных условиях. Она обусловлена обстоятельствами момента, понятно? – Дофин кивнул. – А именно: государственное устройство данной конкретной страны, – я загибал пальцы, – влияние политических партий, преобладание рабочего класса или, наоборот, крестьянства, наличие или отсутствие национальных меньшинств со своей национально-политической программой, ну и так далее. Вплоть до уровня грамотности народа! Вплоть до климата! В теплом климате революционные бойцы могут скрываться в лесах и горах. В холодном климате им нужен теплый дом. А такой дом найти нелегко, особенно когда по следам революционных бойцов идет полиция…

Дофин слушал меня, приоткрыв рот. Мне нравилось, что он впитывает каждое мое слово и тихонько кивает головой в такт моей речи.

Остальные тоже слушали, и мне это было приятно.

– Даже размер страны играет роль, даже густота населения, – продолжал я. – И даже, представь себе, рельеф местности. Тесную, густонаселенную, промышленную – и, заметьте, равнинную! – Бельгию или Голландию революция охватит в одно мгновение, как огонь охватывает соломенную крышу! А в нищей, сельской, разделенной горными цепями Швейцарии – революция будет медленно пробираться из кантона в кантон… В гигантской холодной полупустой России – тоже будет по-своему… Русские медленно запрягают, но быстро ездят, есть такая пословица, и это тоже надо учитывать в тактике революционной борьбы. Понятно?

Дофин кивнул.

– Но победивший социализм – это уже другое, – продолжал я и снова стал загибать пальцы.

Я стал загибать пальцы и перечислять ему все наши азы: общественная собственность на средства производства, рабочее самоуправление, выборность всех властей, равноправие женщин, аграрная реформа, всеобщее бесплатное образование и так далее. И все это, объяснил я, должно быть сделано во всех странах. Без малейшего изъятия. Поэтому у социализма нет и не может быть национальных особенностей.

Дофин снова кивнул.

– Потому что сам посуди, – сказал я. – Французы скажут: «У нас в стране очень сильная сельская буржуазия, давайте ее оставим как была». Американцы скажут: «А у нас в стране белые привыкли угнетать негров, давайте не будем давать неграм избирательное право!» Разве это будет социализм? Это будет извращение идеи. Кстати! Хорошая мысль иногда приходит в споре. Спасибо тебе, ты натолкнул меня на важную проблему. Национальные извращения социалистической идеи. Это серьезная тема.

– Спасибо, – совершенно серьезно сказал Дофин. – Теперь понятно.

Он очень хорошо на меня смотрел, внимательно.

Потом мы вместе вышли, и он проводил меня до дома.

Мы шли и разговаривали о всякой всячине, и он вдруг сказал, что слегка задолжал хозяйке и она выгоняет его. Вернее, предлагает остаться при одном, хе-хе, условии весьма интимного свойства – я не ожидал от Дофина такой откровенности. Он сказал, что много в своей недлинной жизни видел и много всякой пакости претерпевал, но на такое ни за что не согласится… Как-то легко и просто получилось, что я ему предложил переночевать. Пока переночевать, а там, глядишь, и пожить.

У меня была квартирка из двух комнат. Во второй комнате я сначала хотел устроить себе рабочий кабинет, но вышло так, что письменный стол и хорошая широкая кровать были в одной комнате, в большой. А в другой, маленькой комнате – узкий диван. Не знаю, почему так было расставлено. Вообще-то странно и неудобно. Однако перетаскивать стол в комнату с диваном или, что было логичнее, менять местами диван и кровать – я не стал. Я жил и работал в одной комнате и там же пил чай по утрам и вечерам. Обедов и ужинов я не держал, сами понимаете, питался в общественных столовых, иногда ходил в кафе – вот как в этот раз… А в маленькой комнате я, бывало, читал, сидя на диване и глядя в окно – там был чудесный вид из окна: деревья и какой-то старинный шпиль. Но что за барство – иметь отдельный читальный салон! В общем, я вполне мог поселить у себя Дофина. Опять же, будет с кем словом перемолвиться.

Он согласился легко и естественно. Так легко, что мне показалось: он все знал заранее. Тут, наверное, какая-то судьба была. Я сказал, чтобы он сходил за своим чемоданом. Он сказал: «Завтра.

У тебя есть полотенце умыться и плед накрыться? Простыня мне не нужна».

Но я ему, конечно, выдал одеяло и две простынки и подушку с наволочкой.

– Спасибо тебе за приют, – сказал он после того, как постелил себе постель и вернулся в мою комнату. – А если позволишь, то еще пару недель поживу, ладно?

– Ладно, – сказал я. – Конечно, давай.

– Тогда я пойду искупаюсь, и спать. Поздно уже.

– Давай, конечно.

– У тебя в ванной не запирается дверь, – сказал он, щелкая замком. Замок, кстати, был сломан уже тогда, когда я снял эту квартиру.

– Да тут не от кого запираться, – сказал я.

Он закрыл за собой дверь; зашумела вода. Я сел читать и слышал сквозь чтение, как он там плещется. Вдруг плеск прекратился, и он позвал меня. Я вышел в коридор.

– Послушай! Прости, я задам один такой вопрос… – он говорил, чуть приоткрыв дверь и высунув нос – да, буквально один только нос торчал из дверной щели. – Послушай… Только ты не обижайся…

– Послушай, – сказал я. – Я вообще-то занимаюсь.

– Тогда ладно. Тогда извини.

– Говори быстро, что тебе надо! – я даже чуточку повысил голос. Какой-то подростковый каприз мне послышался, а я этого терпеть не могу.