Археологические исследования П.К. Козлова в аспекте исторической географии - Страница 2
Чрезвычайно любопытно, что в тех случаях, когда изображена борьба хищника с травоядным, симпатии художника на стороне хищника. Одно это указывает на происхождение «звериного стиля» из охотничьей или скотоводческой стихии, так как именно у воинственных кочевых племен тотемными животными являются, как правило, хищники. С этой точки зрения, примечательны антропоморфные фигуры быка и оленя, которые, может быть, изображают тотемы племен, покоренных хуннами и входивших в хуннскую державу. Возможно, что олень – образ предка монголов, почитавших это животное [18].
Мотивы «звериного стиля» иногда встречаются и в искусстве ханьского Китая, но там они несомненно заимствованы из кочевой среды. Хуннское искусство больше влияло на китайское, чем китайское на хуннское [27].
Все-таки китайская рука оставила след на украшениях, употреблявшихся хуннами. Это предметы, которые мы назвали бы широко потребляемыми, деревянные и бронзовые навершия, бронзовые наконечники деревянных зонтичных спиц и лаковые чашечки [27, с. 94]. За исключением последних, это вещи, выполненные искусными ремесленниками на заказ. Нет никакой необходимости считать, что они привезены из Китая.
В хуннских степях жило немало китайцев либо уведенных во время набегов, либо бежавших из Китая в поисках легкой и свободной жизни. Для предотвращения постоянной эмиграции была построена в III в. до н.э. Великая китайская стена, которая имела не столько военное, сколько полицейское значение. Взять ее было легко, а одинокому беглецу перетащить через нее лошадь – невозможно. И тем не менее люди из Китая убегали. В докладе чиновника Хэу Ина в 33 г. до н.э. приводится несколько категорий китайских подданных, мечтающих о том, чтобы сбежать к хуннам. Тут и тибетцы, мобилизованные для охраны границы, у которых «чиновники и простолюдины, увлекшись корыстолюбием, отнимали скот, имущество, жен и детей»; родственники ратников, захваченных хуннами в плен и невыкупленных; невольники пограничных жителей, которые «говорят, что у хуннов весело жить» и преступники, скрывающиеся от наказания [7, с. 96]. В числе этих людей несомненно были искусные мастера, и хунны пользовались их «золотыми руками». Из истории мы знаем, что таких эмигрантов в хуннских кочевьях жило много, но они не смешивались с хуннами. Чтобы стать хунном, надо было быть членом рода, т.е. родиться от хуннских родителей. А пришельцы, хотя и чувствовали себя неплохо, но находились на положении античных метеков и женились не на хунках, а на таких же, как они сами. Впоследствии они перемешались, размножились и даже создали свое государство, правда, просуществовавшее недолго: с 318 по 350 год [29].
Двойной интерес представляют вышитые портретные изображения из Ноин-Улы. Это не только предметы искусства, но и памятники антропологические. Дарвин отмечает, что физиогномика при расовой диагностике имеет весьма большое значение [15], и с этой точки зрения портретные изображения проливают свет на хуннский этнический тип. На первый взгляд, портреты не могут изображать хуннов, так как монголоидность выражена крайне слабо. Высказывались предположения, что эти вещи либо греко-бактрийского происхождения [28, с. 145], либо изображения скифских воинов греческой работы из Причерноморья [9, с. 30]. Однако на память приходит один эпизод из хуннской истории.
В 350 г. власть в южно-хуннском царстве Чжао захватил узурпатор, китаец Ши Минь. Он приказал истребить в своем государстве всех хуннов до единого, и тогда в резне «погибло много китайцев с возвышенными носами» [8]. Уже одно это наводит на мысль, что хунский антропологический тип несколько отличен от привычного представления о яркой монголоидности. Затем, в знаменитом китайском барельефе «Битва на мосту» конные хунны изображены с подчеркнуто большими носами. Наконец, краниологический анализ хуннских погребений сделан Г.Ф. Дебецом [16, с. 121]. Он выделил особый палеосибирский тип азиатского ствола с «хотя и не плоским, но и не сильно выступающим носом», нечто похожее на некоторых североамериканских индейцев. Не этот ли тип изображен на вышивке из Ноин-Улы?
В пользу последнего предположения говорит то, что моноголоидам-китайцам хуннские носы казались высокими, а европейцам – низкими.
Обращает на себя внимание прическа портрета: распущенные волосы перехвачены широкой лентой. Эта прическа зафиксирована для ханского рода тюрок Ашина, происходившего из Хэси, т.е. Ганьсу. Там до 439 г. Ашина находились в составе, последнего хуннского княжества, разрушенного сяньбийцами-тоба. Оттуда Ашина отступили на Алтай и принесли с собою ряд этнографических признаков, четко их характеризующих.
Для Центральной Азии прическа – стойкий этнографический признак [13]. Больше того, это знак лояльности к правительству. Победители часто заставляют покоренных изменять одежду и прическу на свой манер. Так, манчьжуры заставляли в XVII в. китайцев заплетать волосы в косу. Тоба носили косы и, следовательно, прическа рода Ашина была заимствована не у них. Поэтому можно думать, что это прическа властителей древних тюрок, т.е. хуннов, и тем самым допустить, что на портрете изображен хунн.
Но в одном нужно согласиться с Боровкой и Тревер: портреты выполнены отнюдь не в китайской манере, а являются делом рук среденеазиатского или скифского художника. Эти шедевры могли быть выполнены бактрийскими или парфянскими мастерами, находившимся среди хуннов, в ставках хуннских шаньюев, которые имели активные дипломатические связи с государствами Средней Азии [27, с. 108].
Теперь мы можем разграничить в хуннской культуре сферы: местную, скифо-сарматскую и китайскую. Основные предметы быта изготовлялись на месте, что показывает устойчивость кочевой культуры. Китайские мастера выполняли мелкие поделки, украшения, а предметы искусства, связанные с идеологией, носят несомненные следы скифской, сарматской и южносибирской, т.е. динлинской, культур.
Теперь мы можем вернуться к исходной дилемме: была ли хуннская культура «китайской проблемой» или вместе со скифо-сарматской и южносибирской представляла самостоятельный вариант общечеловеческой культуры? Рассмотренный нами материал позволяет определенно высказаться за вторую концепцию, и прояснение этого вопроса – одна из многих заслуг открытий П.К. Козлова перед наукой.
Мы рассмотрели ноинулинские находки только в одном аспекте и далеко не исчерпали предмета, но теперь следует перейти к еще более блестящему открытию Козлова – мертвому городу Хара-Хото, бывшей столице Тангутского царства. Круг вопросов, связанных с этим открытием, еще шире, но мы сосредоточим наше внимание на одной проблеме – географическом местоположении этого города и условиях его гибели.
Тангутское царство располагалось в Ордосе и Алашане, в тех местах, где ныне песчаные пустыни. Казалось бы, это государство должно быть бедным и многолюдным, а на самом деле оно содержало армию в 150 тыс. всадников, имело университет, академию, школу, судопроизводство и даже дефицитную торговлю, ибо оно больше ввозило, чем вывозило. Дефицит покрывался отчасти золотым песком из тибетских владений, а главное – выводом живого скота, который составлял богатство Тангутского царства [12].
Город, обнаруженный П.К. Козловым, расположен в низовьях Эцзингола, в местности ныне безводной. Две старицы, окружающие его с востока и запада, показывают, что вода там была, но река сместила русло к западу и ныне впадает двумя рукавами в озера: соленой Гануннур и пресное Согонур. П.К. Козлов описывает долину Согонура как прелестный оазис: среди окружающей его пустыни, но вместе с тем отмечает, что большое население прокормиться тут не в состоянии. А ведь только цитадель города Идзин-Ай (тангутское наименование Хара-Хото) представляет квадрат, сторона которого равно 400 метрам. Кругом же прослеживаются следы менее капитальных строений и фрагменты керамики, показывающие на наличие слобод.