Аргонавты Времени (сборник) - Страница 39

– Мэйдиг! – раздался среди буйства стихий его слабый голос. – Эй, Мэйдиг!.. Стой! – приказал мистер Фотерингей приближавшейся воде. – Ради бога, остановись! Одну минуту, – обратился он к грому и молнии. – Замрите на минуту, покуда я соберусь с мыслями… Что же мне теперь делать? Что делать? Господи! Как бы я хотел, чтобы здесь был Мэйдиг!.. Знаю! – продолжил он после паузы. – Только, ради бога, пусть на этот раз все выйдет как надо.

Он по-прежнему стоял на четвереньках, лицом к ветру, полный решимости все исправить.

– Так вот, – произнес он. – Пусть ни одно из моих приказаний не исполняется, пока я не скажу: «Вперед!» Господи, почему я не додумался до этого раньше?!

Он возвысил свой слабый голос, стараясь перекричать ураган, и кричал все громче и громче в тщетном желании услышать самого себя.

– Ну что ж, приступим! Помните о том, что я только что сказал. Прежде всего, когда все, что я прикажу, будет исполнено, пусть я лишусь своей чудодейственной силы, и пусть моя воля станет такой же, как у других людей, и пусть все эти опасные чудеса прекратятся. Они мне не нравятся. Лучше бы я их вовсе не совершал. Это во-первых. А во-вторых, пусть я снова стану таким, каким был до того, как начались чудеса; пусть все вокруг станет таким, каким было прежде, до того, как перевернулась та треклятая лампа. Это, конечно, непростое дело – зато последнее. Все ясно? Больше никаких чудес, и все как было раньше: я снова в «Длинном драконе» и собираюсь выпить свои полпинты. И точка. Вот так!

Он впился пальцами в землю, зажмурился и произнес:

– Вперед!

Кругом воцарилась полная тишина. Он почувствовал, что стоит вытянувшись во весь рост.

– Это вы так говорите, – сказал кто-то.

Мистер Фотерингей открыл глаза. Он находился в баре трактира «Длинный дракон» и спорил о чудесах с Тодди Бимишем. У него возникло смутное ощущение, что он забыл нечто важное, но, едва появившись, оно тут же исчезло. Ведь, если не считать утраты мистером Фотерингеем чудодейственной силы, все стало таким же, каким было раньше, а посему его сознание и память тоже сделались такими, какими были в начале этой истории. Посему он пребывал в полном неведении обо всем, что здесь рассказано, – и до сих пор пребывает. И, кроме того, он, конечно, по-прежнему не верит в чудеса.

– Говорю же вам, чудес в строгом смысле слова не бывает, – заявил он, – что бы вы там себе ни воображали. И я готов доказывать это любыми средствами.

– Это вы так думаете, – ответил Тодди Бимиш. – Докажите, если сумеете.

– Послушайте, мистер Бимиш, – сказал мистер Фотерингей, – давайте-ка разберемся, что такое чудо. Это нечто противоречащее естественному ходу вещей, творимое усилием воли…

Мисс Уинчелси собралась в Рим. Предстоящая поездка настолько завладела ее воображением, что целый месяц она ни о чем другом не могла говорить, и многие ее знакомые – все те, кто не собирался ехать в Рим ни сейчас, ни в обозримом будущем, – почувствовали себя уязвленными. Одни принялись без малейшего успеха убеждать ее в том, что репутация Рима сильно преувеличена и это не то вожделенное место, куда нужно стремиться; другие начали шушукаться у нее за спиной, дескать, мисс Уинчелси просто помешалась на своем Риме! Пигалица Лили Хардхерст сообщила своему приятелю мистеру Бинсу, что лично ей все равно – пусть мисс Уинчелси хоть насовсем уедет в свой дурацкий Рим, она (мисс Лили Хардхерст) плакать не будет. И ласково-фамильярная манера, которую мисс Уинчелси усвоила по отношению к Горацию, Бенвенуто Челлини[111] и Рафаэлю, Шелли и Китсу[112], вызывала всеобщее изумление – ее необычайный интерес к могиле Шелли[113] сумела бы разделить, пожалуй, лишь безутешная вдова поэта! Ее дорожный костюм мог служить образцом осмотрительности: практичный, но не слишком «туристичный» (мисс Уинчелси решительно не хотела выглядеть «туристкой»), а кричащая красная обложка ее Бедекера[114] была упрятана под скромную серую обертку. Когда настал великий день, в толпе на платформе вокзала Чаринг-Кросс едва ли кто-нибудь обратил внимание на невысокую, подтянутую и вполне приятную с виду молодую особу, а между тем ее распирало от гордости, потому что отсюда начиналось путешествие в Рим. Утро выдалось тихое и солнечное, переправа на пароме через Ла-Манш сулила сплошное удовольствие, все складывалось как нельзя лучше. Прекрасное начало рождало в душе мисс Уинчелси еще неизведанное, бодрящее чувство – предвкушение приключений.

В путь она отправлялась вместе с двумя подругами по учительскому колледжу: обе славные, добропорядочные девушки – и не беда, что их успехи в истории и литературе были намного скромнее достижений мисс Уинчелси. И та и другая безоговорочно признавали ее превосходство и смотрели на нее снизу вверх – вопреки своему преимуществу в росте, предполагавшему взгляд сверху вниз. Мисс Уинчелси заранее предвкушала, как «расшевелит» их – расширит горизонты их исторического и эстетического восприятия, заразит их собственным энтузиазмом. Подруги уже заняли места в вагоне и, стоя у двери, возбужденно приветствовали ее. Критически оглядев их, мисс Уинчелси сразу заметила, что Фанни подпоясалась слегка «туристическим» кожаным ремешком, а Хелен нацепила саржевый жакет с накладными карманами, мало того – засунула в них руки. Она не стала портить им настроение ироничными намеками, уж очень обе были довольны собой и предстоящей экспедицией. Когда первые восторги улеглись (Фанни выражала их несколько простовато и чересчур шумно, на разные лады повторяя: «Подумать только! Мы едем в Рим, боже мой, – в Рим!»), подруги переключили внимание на попутчиков. Чтобы никто из посторонних не сел к ним в купе, Хелен заняла оборону на ступеньке перед входом[115], а мисс Уинчелси выглядывала наружу поверх ее плеча и вполголоса отпускала короткие язвительные замечания по адресу стекавшейся на платформу публики; Фанни хохотала.

Надо сказать, что путешествовали девушки не сами по себе, а с большой группой туристов, которых отправило в турне бюро путешествий Томаса Ганна: четырнадцать дней в Риме за четырнадцать фунтов. Разумеется, они не входили в число тех, кто ехал под присмотром сопровождающего, или «групповода», – мисс Уинчелси позаботилась об этом; и тем не менее они путешествовали с группой, потому что так было удобнее. Их спутники представляли собой диковинную, пеструю и невероятно забавную толпу. Полиглот-сопровождающий в костюме из толстой материи в черно-белую крапинку – громогласный, краснолицый, чрезвычайно активный малый с непропорционально длинными руками и ногами – без конца выкрикивал какие-то объявления. Перед очередным воззванием к народу он выпрастывал руку в сторону и преграждал движение, заставляя напиравшую толпу дослушать его спич до конца. В другой руке он держал охапку бумаг, билетов и талонов. Его подопечные, похоже, распадались на две категории: одну составляли те, кого он хотел, но не мог отыскать, другую – те, кто совершенно его не интересовал, но непрерывно удлинявшимся хвостом ходил за ним по платформе взад-вперед. Представители второй категории считали, вероятно, что их единственный шанс попасть в Рим заключается в неотступном преследовании групповода. Резвее всех за ним бегали три старушки, и в конце концов их настойчивость так его допекла, что он загнал их в купе и строго-настрого приказал больше на платформе не появляться. В оставшееся до отхода поезда время одна, две или все три их головы высовывались из окна и жалобно справлялись о судьбе какой-нибудь «плетеной корзиночки», стоило ему на секунду возникнуть в поле их зрения. Были там и другие занятные персонажи. Например, низенький коренастый господин с низенькой коренастой женой, затянутой в блестящий черный атлас. Или старичок с внешностью почтенного трактирщика…