Аргентина: Кейдж - Страница 1

Подражание Паулю Целану

Серый пепел заката — мы дышим им вечером,

мы дышим им утром и днем, мы дышим им ночью,

мы дышим им, дышим,

мы сыплем его в могилы, лежать в нем покойно,

червь находит счастье в земле,

свободен путь для штурмовых колонн,

над всей Испанией — безоблачное небо.

Бомбы слепы и глухи, они падают на Мадрид в полночь,

красная планета Аргентина, небо разверзлось,

мы кричим беззвучно, прощайте, камни соборов,

небо разверзлось, они летят навстречу земле,

бомбы — всегда панацея,

радость, дивной искрой Божьей ты слетаешь с небес.

Свободен путь для штурмовых колонн,

четыре идут на город, пятая ждет,

червь в земле находит счастье,

прости нас всех, Мадрид,

пленные копают могилы,

серый пепел заката, в нем лежать покойно,

ставят к стене, приказ отдают:

в круг сольемся братский, тесный,

этот круг — весь Божий свет,

прощайте, камни соборов,

Европе нет дела, она шьет саван.

Серый пепел заката — мы дышим им ночью,

мы дышим им утром и днем, мы дышим им вечером,

мы дышим им, дышим,

над всей Испанией — безоблачное небо.

Свободен путь для штурмовых колонн,

бомбы слепы и глухи,

они падают в полночь, небо разверзлось,

прощание с Каталонией,

алонз анфан де ля патри,

мы кричим беззвучно, прощайте, камни соборов,

красная планета Аргентина,

твой грязный саван, Европа,

мы сыплем пепел в могилы, лежать в нем покойно,

червь находит счастье в земле.

Четыре колонны идут на город.

мертвые танцуют танго, красная планета Аргентина,

глубже втыкайте лопаты,

червь находит счастье в земле,

в круг сольемся братский, тесный,

этот круг — весь Божий свет.

Серый пепел заката — мы дышим им ночью,

мы дышим им утром и днем, мы дышим им ночью,

мы дышим им, дышим,

бомбы слепы и глухи, красная планета Аргентина,

твой грязный саван, Европа,

бомбы падают в полночь, безоблачное небо,

прости нас всех, Мадрид.

Франция — серые пуалю, серый пепел,

алонз анфан де ля патри,

алонз анфан,

могила усыпана пеплом, мягко там и покойно,

червь находит счастье в земле.

Серый пепел заката — мы дышим им ночью,

мы дышим им днем, повсюду наши флаги,

Каталония и Наварра,

алонз анфан,

мы дышим им вечером, утром,

мы дышим им, дышим,

червь в земле находит счастье,

четыре колонны идут на город, прощайте,

встретят свинцовою пулей, ее не оспоришь,

червь находит счастье в земле,

алонз анфан,

бомбы слепы и глухи, красная планета Аргентина,

над всей Испанией — безоблачное небо,

могила усыпана пеплом, бомбы падают в полночь,

и мы видим во сне, что повсюду флаги,

и что свободен путь для штурмовых колонн,

четыре идут на город, пятая ждет,

безоблачное небо.

Красная планета Аргентина,

твой грязный саван, Европа![1]

1

Ночь — что стекло в белесой дымке фар. Цвета исчезли под холодным светом, и мухой в прибалтийском янтаре авто в ночи завязло. На пределе ревел мотор, и черные деревья летели вдаль, но двигалась дорога, не «мерседес»[2]. Стеклянный негатив, навечно утопив в своих глубинах, не отпускал, размазывая в плоскость машину и людей. И верх, и низ исчезли. «Тогу богу»[3], как сказано в Писании. Аминь! Под веками все то же, лишь огонь меняет цвет и подступает ближе.

Спасенья нет, пусть не твоя вина, что ты родился сыном колдуна.

Гауптштурмфюрер СС[4] Харальд Пейпер мельком позавидовал сидевшему за рулем Хуппенкотену. Для сына юриста ночь — всего лишь ночь, огонь — электричество, их позднее путешествие — обычное служебное задание.

— Скучновато, — чуткий Хуппенкотен отреагировал на взгляд. — Радио, что ли, включить?

Протянув руку, щелкнул пластиковым переключателем, повернул, ловя волну. Разбуженный радиоприемник обиженно захрипел, и Харальд Пейпер бросил еще одну монетку в невидимую копилку. Две! Напарник, всего лишь унтерштурмфюрер, из новоиспеченных, обратился, не упомянув звания, словно к другу-приятелю. И разрешения не спросил. Мелочь, но прежде отпрыск адвоката из маленького Опладена такого не позволял, именуя командира даже не по званию — «шефом». Был шеф, да весь вышел, утонул, мухой в янтаре. И чтобы заметить это, не надо быть потомственным колдуном.

...Шварцкольм, твердыня сорбов, отчий дом. Потом он станет немцем — но потом.

Ему — тринадцать лет, и Катарине-соседке столько же. Первая любовь, внезапная и обреченная, как слишком рано проклюнувшийся мартовский подснежник.

В ее глазах — холодный зимний свет. Слова — снежинки. И надежды нет.

— Ты очень хороший парень, Гандрий, но нам нельзя видеться. Все вы, Шадовицы, колдуны, с вами знаться — нечистому поклоны класть. Не приходи больше.

Тринадцать лет... Он бы не удержался, заплакал, но Катарина внезапно обняла, прижалась щекой к щеке...

Весна настанет, и весна пройдет. Промчались годы, но на сердце — лед.

Когда выбирали имя для дочки-одуванчика, он постарался, чтобы жена сама предложила уважить богатую, но скупую тетку, Катарину-Елизавету. Не слишком трудно — простой этюд для разведчика-но-вичка. Гандрий Шадовиц, давно уже ставший Харальдом Пейпером, новичком отнюдь не был.

Жена учила Одуванчика французскому, он же, наплевав на конспирацию, родному сорбскому.

— Katarina, i neka izache sa tajnim jezikom! Samo za tebe i mene?[5]

— Tvoja tajna jezika? — дочь сдвинула светлые бровки. — Hochu da!

А совсем недавно он попытался спросить Одуванчика о зеленом свете под веками. Очень осторожно, чтобы не напугать.

...Стекло, огонь, машина, зелень, ночь. О Боге он не думал, вспомнил дочь...

— Ага, наконец-то!

Радиоприемник, отхрипев и отмяукав, разразился веселым русским фокстротом.

— Peter Leshhenko, — вставил свое сын юриста. — Славянин, а слушать приятно. Говорят, среди его предков — римляне, так что неудивительно. Интересно, о чем он поет?

И снова ни «шефа», ни «гауптштурмфюрера». Харальд Пейпер предпочел промолчать, хотя русский знал неплохо, а с Петром Константиновичем Лещенко был знаком не первый год.