Арена - Страница 113
— Что уставился, капитан? — рыкнул Бурый. — Совсем распоясался, сучий потрох… А ну смирно!
Против собственной воли Генка вытянулся в струнку— и тут же отшатнулся, уворачиваясь от удара. В руке полковника была булава — утыканный шипами стальной шар на длинной рукояти.
— Что, задергался, сопляк! Ишь ты, в герои подался! — Бурый наступал, размахивая булавой, с жужжанием рассекавшей воздух. — Ты, мать твою, честь мундира опозорил! Связался со всяким отребьем!..
Генка отступал, постепенно отдавая противнику метр за метром. Булава опасна: зацепи она его хотя бы краем— и ладно, если обойдется сломанной костью. Чтобы выдержать удар этой хреновины, нужны латы, а никак не тонкая кольчуга. Тут и щит, пожалуй, не помог бы — только руку отшибет. Он ловил подходящий момент, рассчитывая, что Бурый допустит хотя бы одну, хотя бы самую маленькую оплошность. А тот лез вперед как танк, не ведая усталости и не желая ни на миг останавливаться — взмах, другой, третий… Бурый брызгал слюной, ругался на чем свет стоит, обещал Одинцову все виды кар земных и небесных, начиная от дежурного «уволю к чертовой матери» и заканчивая не вполне логичным обещанием перевести в участковые навечно.
Наконец Геннадий улучил момент и захватил руку полковника крестовиной своего необычного оружия. А в следующее мгновение лезвие полоснуло по брюху Бурого, рассекая мундир, кожу и скрывающийся за ними слой сала.
Полковник зашатался, рухнул на колени. Его булава упала в песок, толстые кисти рук, заросшие короткими жесткими волосами, зажимали рану, сквозь пальцы сочилась кровь. Несколько мгновений он так и стоял, пытаясь увидеть порез — не мог, мешало брюхо, — затем поднес к глазам окровавленную ладонь и медленно поднял глаза на Геннадия. С хрипом, с брызгами крови вырвались слова:
— Гена… с-су-ука… ты ж меня… убил… За… за что… за что, капитан?
В углу глаза свернулась бриллиантом слеза — неожиданная на этом рыхлом лице, обычно озлобленном и недобром. Выдержать такое зрелище оказалось Одинцову не по силам. Он отвернулся, пряча взгляд.
И поэтому не видел, как рванулся вверх, забыв об уже затянувшейся ране, полковник Бурый. Как описала смертельную дугу булава в его руках.
Он уже больше не видел и не слышал ничего…
Максим, чувствуя, как предательски начинают дрожать руки, отступал, вяло отмахиваясь мечом от наседающего противника. Слишком свежа была память о том, что может с ним сделать господин Якадзуми, ежели начнет сражаться всерьез. Хотя разумом Макс понимал, что господина Якадзуми здесь нет и быть не может, но разум — это одно, а глаза — совсем другое. Вот он — старенький, сморщенный старичок, который уже полгода был для Макса наставником… да и, пожалуй, чуть не единственным другом. Кроме, конечно, красавицы Ниночки — но применительно к девушке понятие «дружба» Макса устраивало не вполне.
Каким ветром занесло японца в Москву, почему он решил открыть школу восточных единоборств именно там — Макс не знал, да и не спрашивал. Как-то не получалось задать всегда сдержанному учителю такой вопрос — что-то останавливало… На тренировках Максим чувствовал себя несколько неуютно, поскольку основную массу учеников составляли подростки. Он, взрослый дядя, все время ощущал какую-то неловкость, в очередной раз скрещивая меч с пацаном на голову его ниже. Что-то в этом роде, наверное, испытывает человек, случайно забредший на дневной сеанс мультфильмов и вдруг оказавшийся в толпе веселящейся детворы. Но все равно Максим был несказанно счастлив, что ему удалось попасть в эту школу, удалось увидеть своими глазами то, что до того момента видел лишь в кино или читал в книгах. Он созерцал работу Мастера.
Господин Якадзуми все понимал и, может быть, именно поэтому старался ставить Макса в пару либо с самыми старшими учениками, либо с собой. Максим благоговел перед учителем — и перед его умением владеть любым холодным оружием, и перед его способностью всегда сохранять кимоно идеально чистым и выглаженным. Это Макс, как и остальные ученики, к концу тренировки становился потным, грязным и вымотанным вконец — а седой японец, казалось, все это время спокойно просидел в уголке… Но ведь прыгал не меньше других.
Холодное оружие привлекало Макса с детства. Он даже довольно долго ходил в секцию фехтования — правда, без особых успехов. Наверное, очки мешали — ему говорили, что у всех близоруких реакция несколько замедленна. Но когда он повторил это японцу, тот лишь улыбнулся краешками губ. А еще Максим понял, что все, что он узнал о фехтовании, следует забыть раз и навсегда. «Противник не будет соблюдать правила, — объяснял Учитель. — Он будет нападать, используя любую возможность, любой шанс. Он нанесет самый подлый удар, если только сможет…»
Да, Учитель Якадзуми — он совершенно не признавал никаких правил. С его точки зрения, смысл имела только победа. Максим никогда не мог в полной мере проникнуться этой идеей. В конце концов, времена, когда от меча зависела жизнь, навсегда ушли в прошлое, оставив в памяти о себе лишь книги да редкие спортивные состязания, на Руси пока так и не ставшие особо популярными. И он, Макс, никогда не предполагал, что в его жизни случится момент, когда от умения владеть мечом будет зависеть так много. Тем более что о своем умении владеть клинком он был далеко не лучшего мнения: не раз, когда ему уже казалось, что он чему-то научился, спарринг с господином Якадзуми развеивал это убеждение, как шквальный порыв ветра превращает в ничто легкую струйку дыма.
Вот и сейчас Макс не мог отделаться от ощущения, что Учитель играет с ним. Удары, наносимые «господином Якадзуми», были простыми, немудреными, без особой вычурности… И отбивал их Макс без труда. С другой стороны, это очень напоминало манеру Учителя, у которого вялая атака в любой момент могла смениться стремительным, идеально исполненным и совершенно неотразимым уколом. Как правило, это происходило в тот момент, когда партнер расслаблялся и начинал заботиться о защите с меньшим старанием или, возомнив себя мастером, бросался в атаку, становясь в такой миг особо уязвимым.
Внезапно Учитель отпрянул назад. В его плече торчала короткая арбалетная стрела — видимо, постаралась одна из девочек. И в тот же момент с глаз Макса словно бы спала пелена.