Апостол Павел - Страница 64

У Павла, впрочем, меньше требовали стать назиром, нежели возместить издержки по посвящению в сан четырех назиров, не имевших чем заплатить за жертвы, приносимые в этих случаях. Такое дело ставилось у евреев очень высоко. Вокруг храма были толпы бедняков, принесших обеты и ожидавших, чтобы какой-нибудь богач согласился заплатить за них. "Остричь назира" было актом благочестия, и приводятся случаи, когда высокопоставленные люди в благодарность за милость, оказанную небом, приказывали обрить целые сотни их, вроде того как в средние века считалось заслугой платить людям за совершение паломничеств и за вступление в монашество. Среди нищеты, царившей в иерусалимской церкви, Павел считался богачом. От него требовали, чтобы он совершил дело богатого ханжи, и доказал всем известным фактом, что он остался верным обрядам родины. Эту странную мысль подал, вероятно, Иаков, имевший сильную склонность к внешней обрядности. Впрочем, решили прибавить, что такие обязательства не касаются обращенных язычников. Дело шло только о том, чтобы прекратить слухи, будто возможен ужасный соблазн - еврей, не соблюдающий Закона Моисеева. Фанатизм, внушаемый Законом, был так велик, что такое явление казалось более необычайным, чем если бы перевернулся свет, потряслась бы вся вселенная.

Итак, Павел вступил в кружок четырех нищих. Исполнявшие подобные обеты начинали обыкновенно с того, что очищались, потом входили в храм, оставались там взаперти несколько дней, смотря по данному обету (чаще всего 7 или 30 дней), воздерживались от вина, обрезали себе волосы. По окончании срока дней, приносились жертвы, за которые платилось по довольно высокой цене. Павел всему этому подчинился. На следующий день после посещения Иакова он пошел в храм и записался на 7 дней; потом он исполнил все обычные обряды; в эти дни унижения, когда он, по сознательному слабодушию, совершал вместе с людьми, одетыми в лохмотья, устарелый акт благочестия, он был более велик, нежели в Коринфе и Фессалонике, когда он давал полную свободу силе и независимости своего гения.

Шел уже пятый день Павлова обета, когда случай, который слишком ясно можно было предвидеть, решил ход дальнейшей его карьеры и ввел его в ряд испытаний, которые, может быть, прекратились для него только со смертью.

В течение семи дней, протекших со времени входа его в Иерусалим, ненависть евреев к нему стала в страшной степени неумолимой. На первый или второй день по приезде его видели гуляющим по городу с Трофимом Эфесским, необрезанным. Какие-то азиатские евреи узнали Трофима и распространили слух, будто Павел ввел его в храм. Это, без сомнения, было неправдой; кроме того, что это подвергло бы его неизбежной и смертельной опасности, Павлу, конечно, ни на минуту не приходило в голову приобщить своих христиан к религиозным обрядам храма. Обряды эти были в его глазах бесплодными; продолжение их было чуть не оскорблением заслуг Христа. Но религиозной ненависти много не надо, когда она ищет предлога для насилия. Среди иерусалимской черни вскоре выросла уверенность, что Павел совершил преступление, которое можно омыть только кровью. Как все великие революционеры, Павел дожил до невозможности жить. Враги, которых он создал себе, стремились к объединению; вокруг него становилось пустынно. Товарищ его были в Иерусалиме пришельцами; христиане тамошние считали его врагом и чуть ли не объединялись против него с фанатиками евреями. Исследуя внимательно некоторые черты рассказа Деяний, принимая во внимание неоднократные предупреждения, в продолжение всего обратного путешествия открывавшие Павлу западни, приготовленные для него в Иерусалиме, мы спрашиваем себя, не способствовали ли иудео-христиане, неблагожелательство которых признавали старейшины и со стороны которых они ждали враждебной манифестации, усилению грозы, собиравшейся разразиться над апостолом. Климент Римский приписывает гибель его "зависти". Об этом думать страшно; но это вполне отвечает железному закону, который вполне управляет людьми до окончательного торжества Бога. Быть может, я ошибаюсь, но когда я читаю XXI главу Деяний, во мне поднимается непреодолимое подозрение; что-то подсказывает мне, что Павла погубили "лжебратия", по всему свету шедшие по следам его, чтобы мешать его делу и изображать его новым Валаамом.

Как бы то ни было, сигнал к возмущению подан был азиатскими евреями, видевшими его с Трофимом. Они узнали его в храме, когда он исполнял там обряды с назирами. "Мужи израильские, помогите!" - кричали они. - "Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего святого; он осквернил святилище, ввел эллинов в храм". Весь город быстро пришел в смятение. Собралась большая толпа. Фанатики схватили Павла; они твердо решили убить его. Но пролить кровь внутри храма значило бы осквернить святое место. Поэтому Павла повлекли вон из храма, и как только они вышли, левиты заперли за ними двери. Сейчас же хотели убить его. Все для него было бы кончено, если бы римская власть, одна только и поддерживавшая в этом хаосе призрак порядка, не вступилась бы, чтобы отбить его и вырвать из рук безумцев.

Прокуратор Иудеи, особенно со смерти Агриппы I, обыкновенно жил в Цезарее, городе мирском, украшенном статуями, враждебном евреям и во всем представлявшем противоположность Иерусалима. Римскую власть в Иерусалиме, за отсутствием прокуратора, представлял трибун когорты, живший со всей своей вооруженной силой в башне Антонии в северо-восточном углу храма. В это время трибуном был некто Лизиас, по происхождению грек или сириец, по протекции, за деньги получивший от Клавдия звание римского гражданина и с тех пор прибавивший к своему имени имя Клавдия. Услышав о бунте, он поспешил туда с несколькими центурионами и отрядом по одной из лестниц, соединявших башню с папертью. Тогда фанатики перестали бить Павла. Трибун велел схватить его и сковать двумя цепями, спросил его: кто он, и что сделал; но шум мешал слышать что бы то ни было; самые различные звуки перекрещивались со всех сторон. Еврейское возмущение было нечто ужасное; сильные, напряженные лица, огромные глаза, вылезающие из орбит, скрежет зубовный, возгласы ярости, люди, подымающие клубы пыли, раздирающие свои одежды или конвульсивно дергающие их, наводили на мысль о демонах.

Хотя толпа была безоружна, у римлян был не малый страх перед такими бешеными людьми. Клавдий Лизиас приказал вести Павла в башню; мятущаяся толпа бежала за ними, издавая возгласы, требуя смерти Павла. У подножья лестницы давка стала такой, что солдатам пришлось взять Павла на руки и нести его. Напрасно Клавдий Лизиас старался успокоить разгоряченные головы. Ему пришла в голову довольно необдуманная мысль, или, может быть, ее внушили ему осведомленные лица. Он подумал, что человек, которого он только что арестовал, - тот египетский еврей, который незадолго до того увлек за собой в пустыню тысячи зелотов, возвещая им, что он немедленно осуществит царство Божие. Что сделалось с этим самозванцем, было неизвестно, и при каждом возмущении думали, что он снова появился среди возмутителей. Когда добрались до входа в башню, Павел по-гречески объяснился с трибуном и просил его позволить ему обратиться к народу с речью. Трибун, удивленный, что пленник знает по-гречески, и признавая, по крайней мере, что он не лжепророк-египтянин, позволил ему просимое. Тогда Павел, стоя на ступеньках лестницы, сделал знак рукой, показывая, что хочет говорить. Водворилась тишина, а когда услышали, что он говорит по-еврейски (т. е. по-сиро-халдейски), все удвоили внимание. Павел в привычной ему форме рассказал о своем обращении и призвании. Вскоре его прервали; крики: "Смерть ему! Смерть ему!" возобновипись; беснование дошло до апогея. Трибун приказал ввести пленника в крепость. Он ничего не мог понять в этом деле; как грубому и ограниченному солдату, ему пришло в голову велеть пытать того, кто был виной всей смуты. Павла схватили и уже привязали к столбу, чтобы бить его плетьми, когда он заявил центуриону, руководившему пыткой, что он - римский гражданин. Такое заявление всегда имело очень большое действие. Палачи отошли; центурион пошел доложить трибуну; трибун был очень удивлен. Павел имел вид бедного еврея. "Правда ли, что ты римский гражданин?" - спросил у него Клавдий. - "Да". - "Но я большие деньги заплатил за это звание". - "А я родился в нем", ответил Павел. На глупого Клавдия напал страх; бедная голова его мучилась, отыскивая смысл всей этой истории. Посягательства на права римских граждан преследовались очень строго. Одно то, что он привязал Павла к столбу для бичевания, уже было преступлением. Насилие, о котором мог никто и не узнать, если бы дело шло о человеке незнатном, теперь могло привести к печальным последствиям. Наконец, Клавдию пришло в голову созвать на следующий день первосвященника с синедрионом, чтобы выяснить, какое обвинение высказывалось против Павла, ибо, что касается до него, Клавдия, ему не в чем было винить его. Первосвященником был Анания, сын Неведеев, по редкому исключению занимавший это высокое положение уже десять лет. Это был человек очень уважаемый, несмотря на обжорливость его, вошедшую у евреев в пословицу. Независимо от занимаемой им должности, он был одним из первых людей нации; он, принадлежал к той фамилии Анны, которая обязательно оказывается на судебном кресле каждый раз, когда приходится судить христиан, популярных святых, всякого рода новаторов. Анания председательствовал в собрании. Клавдий Лизиас велел освободить Павла из оков и ввести его; сам он тоже присутствовал при прениях. Они были чрезвычайно бурными. Анания вышел из себя и за одно слово, показавшееся ему богохульством, велел своим помощникам бить Павла по устам: "Бог будет бить тебя, стена подбеленная", ответил Павел. "Ты сидишь, чтобы судить меня по закону, и, вопреки закону, велишь бить меня". - "Как! Первосвященника Божия поносишь?" - воскликнули присутствовавшие. Павел, опомнясь, сказал: "я не знал, братья, что он первосвященник; знал бы - не стал так говорить; ибо написано: "начальствующего в народе твоем не злословь". Такая умеренность была вызвана искусным расчетом. Действительно, Павел заметил, что собрание делилось на две партии, настроение которых по отношению к нему было далеко неодинаково; высшее духовенство, саддукейское, было безусловно ему враждебно; но он мог до известной степени согласиться с фарисейской буржуазией. "Братья, воскликнул он, я фарисей, сын фарисея. Знаете ли, за что меня судят? За чаяние воскресения мертвых". Это значило попасть в самое больное место. Саддукеи отрицали воскресение, существование ангелов и духов; фарисеи все это признавали. Уловка Павла удалась вполне; в собрании сейчас же возгорелась распря. Фарисеи и саддукеи больше старались спорить между собой, чем погубить общего врага. Несколько фарисеев стали даже на сторону Павла и представлялись, будто считают рассказ о его видении правдоподобным. "В общем-то, говорили они, в чем обвиняют этого человека? Кто знает, не говорил ли ему дух или ангел?" Клавдий Лизиас только хлопал глазами при этом споре, для него лишенном всякого смысла. Он почувствовал, что опять Павлу, как накануне, грозит опасность быть разорванным в клочки. Тогда он велел отряду солдат спуститься в залу, вырвать Павла из рук присутствующих и отвести его назад в башню. Лизиас очень был смущен. Павел, однако, радовался славному свидетельству, которое он оказал Христу. На следующую ночь у него было видение. Иисус явился ему и сказал: "Дерзай, Павел! Ибо как свидетельствовал ты обо мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме". Но ненависть фанатиков в это время не дремала. Несколько зелотов или убийц, постоянно с кинжалом в руках стоявших на страже закона, заключили заговор с целью убить Павла. Они обязались обетом, под страхом самых страшных проклятий, не пить и не есть, пока Павел будет жить. Заговорщиков было более сорока; они произнесли свою клятву на следующее утро после собрания синедриона. Чтобы достичь своей цели, они, говорят, пошли к священникам, объяснили им свои намерения, просили их совместно с синедрионом обратиться к трибуну, чтобы добиться от него на следующий день вторичного появления Павла перед судом. Заговорщики должны были уловить момент и убить Павла во время перехода. Но тайна заговора плохо хранилась; она дошла до сведения одного племянника Павла, жившего в Иерусалиме. Он побежал в казармы, все открыл Павлу; Павел распорядился отвести его через центуриона к Клавдию Лизиасу. Трибун взял юного вестника за руку, отвел его в сторону, узнал от него все подробности заговора и отослал его, наказав никому ничего не рассказывать.