Апокалиптическая фантастика - Страница 27

— Обязательно вот так смотреть на меня? — заговорил он. — Почему ты не читаешь свою книгу?

— Уже темно, ничего не видно.

— Тогда включи свет.

— Я не хочу читать. Меня укачивает.

Стюарт пожал плечами и склонился над рулем.

Мелисса отвернулась.

Сначала дождь принес некое облегчение — первые капли упали с вечернего неба, когда она ехала домой со своих занятий по истории искусства. Она поставила машину в гараж и стояла во дворе, подняв лицо к серому небу, разглядывая молнии, сверкавшие под вздувшимися животами туч. Дождь лил, вода струилась по ее щекам и векам, в открытый рот, и влажная одежда облепила ее тело.

На тринадцатый день — она мысленно вернулась в то время и сосчитала дни, бесконечно долгие дождливые дни, — в глазах Стюарта начало мелькать какое-то загнанное выражение. Голос его стал хриплым и напряженным, словно фальшивая мелодия, — так бывало, когда она испытывала его терпение своими мелочами. Это было его выражение — мелочи; он произносил это слово слегка насмешливым тоном, который довел до совершенства за два года, прошедшие после потери ребенка. Он говорил не злобно, потому что в Стюарте не было злобы; он просто дразнил ее. «Просто дразню», — всегда замечал он, а потом с его губ снова слетало это слово — мелочи. Он называл так все бессмысленные пустяки, которые представляли собой ее жизнь, — ее цветы, ее книги, ее лекции по истории искусства.

К тому моменту напряжение уже начало сказываться на всех. Напряжение читалось на лицах ведущих Си-эн-эн, в пустых глазах ученых, участвовавших в воскресных ток-шоу; эта пустота говорила о неведении и отчаянии. Как могли они понять, откуда взялся дождь, заливавший одновременно каждый квадратный сантиметр планеты? Как мог вообще кто-либо понять это? К тому моменту все были уже раздражены, напряжены, готовы поддаться панике, истерии. Проповедники напыщенными фразами разглагольствовали о приближении второго пришествия. Сосед, у которого был друг, чей зять работал в лаборатории в Оук-Ридже[50], со зловещим видом сообщал, что кое-какие правительственные эксперименты пошли не так, как надо. Над базой ВВС в Аризоне видели летающие тарелки.

На двадцать седьмой день — это была суббота, и тогда уже все считали дни — Стюарт, словно автомат, расхаживал по дому на негнувшихся ногах, рывками передвигался от окна к окну и, приложив руку ко лбу, вглядывался в наступавшую ночь и дождь.

— Почему ты не позвонишь Джиму? — спросила Мелисса. — Может, встретитесь, займетесь чем-нибудь. Надо выйти из дому, иначе ты с ума сойдешь.

«Или меня сведешь с ума», — подумала она, но не стала произносить этого вслух. Она читала «Харперс»[51] и курила «Мальборо Лайт» — она начала курить два года назад, после выкидыша. Она все время собиралась бросить, но почему-то никак не бросала. Было так легко сидеть дома одной и курить. Стюарт отговорил ее возвращаться работать в школу. «Отдохни, займись собой», — сказал он. Почему бы и нет? Теперь, когда Стюарт стал одним из партнеров в фирме, они не нуждались в деньгах. К тому же ей было бы слишком тяжело находиться среди детей.

— Я не хочу звонить Джиму, — сказал Стюарт, пристально глядя на дождь. — Я хотел бы, чтобы ты бросила курить. Весь дом провонял дымом.

— Я знаю, — ответила она.

И она пыталась. Но как только она прекратила курить, сразу начала набирать вес; Стюарту это тоже не понравилось, и что ей оставалось делать? Только курить.

И сейчас, когда они ехали под дождем через горы, отделявшие Виргинию от Западной Виргинии, она принялась рыться в сумочке в поисках сигарет. Вспышка зажигалки осветила угловатое лицо Стюарта, и на нем вдруг стала видна сеть морщинок, притаившихся вокруг глаз и рта. На мгновение, перед тем как огонек погас и в машине снова сделалось темно, она увидела его лицо, каким ему предстояло стать в старости. Но она подумала, что он еще красив; первые серебряные нити в темных волосах даже придавали ему что-то значительное, особенное.

Он был еще красив спустя двенадцать лет, он был все тем же Стюартом. Он заметил ее тогда, когда мужчины не обращали на нее внимания, заставил чувствовать себя привлекательной, чувствовать себя живой, словно поделился с ней своей энергией, силой, своим шармом и уверенностью в себе. И в то же время в тот момент, когда он обернулся к ней, первокурснице, склонившейся над сочинением, он показался ей мальчишкой, показался уязвимым. «Слушай, — сказал он тогда, — я в этом мало смыслю. Ты не можешь мне помочь?»

Это было ужасно давно, но тот Стюарт еще был с ней; иногда она видела эту уязвимость сквозь холодную броню отчуждения и целеустремленности, которой он окружил себя после несчастья. Она предлагала усыновление — и вдруг увидела этот призрак неуверенности и страха. Муж стиснул зубы, заговорил жестким голосом. Казалось, он считал себя виновным в смерти их нерожденного ребенка.

Она немного опустила стекло и выдохнула дым в пронизанную дождем темноту. Стюарт демонстративно кашлянул.

— Прекрати, Стюарт, — сказала она.

Он поморщился. Включил радио и одной рукой принялся настраивать. К этому времени почти все радиостанции прекратили вести передачи, так же как и телеканалы. Никто толком не знал почему.

Мелисса полагала, что это произошло из-за массовой истерии. Правительство закрыло радио и телевидение, чтобы предотвратить панику. За последние две недели выпуски новостей становились все более пугающими, часто зловещими: наводнения невиданной силы в долинах рек Миссисипи и Огайо и почти во всех штатах, банды мародеров на затопленных улицах, языческие секты, приносившие человеческие жертвы с целью умилостивить разгневанных богов дождя, леса гигантских поганок, занимавшие множество квадратных километров на опустевших западных территориях. Во многих местах деньги превратились в бесполезные бумажки. В качестве валюты использовались консервы, бензин, сигареты.

На тридцать шестой день сам Стюарт начал запасать бензин и продукты длительного хранения, запихивая все это в багажник джипа. Он хотел купить ружье, но Мелисса была против; пусть все остальные превращаются в дикарей, сказала она, но она не станет в этом участвовать. По вечерам они молча сидели в гостиной, слушая, как дождь стучит по крыше. Они смотрели по телевизору новости, а потом — на сорок первый день, когда по всем каналам звучали комментарии о том, что они превзошли Ноя, — телевизор замолчал, и вместо изображения на экране мерцала лишь пустая серая завеса. Телефон компании, занимавшейся кабельным телевидением, не отвечал; по радио сообщали, что телепередачи прекратились одновременно по всей стране; а потом, в течение нескольких следующих дней, одна за другой начали умолкать радиостанции. Они просто исчезали, без предупреждения, без объяснений; из приемника доносился лишь шорох помех.

Стюарт отказывался признать это; каждый час он включал радио и шарил по всем частотам. Помехи, снова помехи, время от времени какое-то безумное бормотание (но кого можно было назвать безумцем сейчас, подумала Мелисса, когда весь мир лишился рассудка?), опять помехи. Но помехи тоже о чем-то говорили.

«Дороги размывает, — сообщали они, — мосты разрушаются. Мир, знакомый нам всем, изменяется навсегда».

И теперь, пока они ехали, Стюарт снова принялся шарить по эфиру, сначала по FM-, потом по АМ-станциям. И наконец шорох и треск сменились голосом — спокойным, разумным голосом образованной женщины, эхо которого разносилось по студии, находившейся где-то далеко-далеко.

Они замерли, прислушиваясь.

— Это конец, — произнесла женщина.

Затем послышался голос ошеломленного ведущего:

— В каком смысле конец? Что вы хотите сказать?

— Конец всего мира, цивилизации, созданной человеком за последние две тысячи лет, со времен Гомера и древних греков, со времен…

— Ну ради бога, — произнес Стюарт, протянув руку к приемнику.

Мелисса остановила его, подумав: что угодно, даже безумие, лучше этой стены молчания, которая выросла между ними за последние годы и которая сейчас, в машине, угнетала ее сильнее, чем когда-либо.