Апокалиптическая фантастика - Страница 12

В этот момент в салоне машины Мативи раздался слегка приглушенный выстрел.

— Самое забавное, что никогда нельзя знать наверняка, нет ли таких штук еще в каком-нибудь укромном месте. Кто угодно и где угодно может проводить несанкционированные эксперименты с черными дырами. И мы об этом никогда не узнаем, потому что подобные проекты всегда строго засекречены. Точно так же мы никогда не можем быть уверены в том, что какая-нибудь черная дыра уже не вырвалась на свободу. Может быть, она, как этакий огромный детский мяч, уже давным-давно совершает свои немыслимые скачки в недрах нашей планеты. Если это так, то рано или поздно мы, конечно, обо всем догадаемся по гравитационным аномалиям, изменившимся показателям сейсмометров и других приборов… Может быть, нашему миру осталось жить совсем немного — каких-нибудь два десятка лет, а мы как были идиотами, так и остаемся. В общем, Луи, будь так добр, проверь надежность ограждения и охраны.

Гросжан с усилием сглотнул, потом кивнул. Мативи, насвистывая, направился к своей машине, достал из кармана телефон, набрал номер — о чудо, телефон работал!

— Привет, милая… Нет, пока нет, еще пару дней… Да, все как всегда. Нет, ничего опасного, все прошло благополучно… Представляешь, в меня стреляли, но, как всегда, мимо. А все потому, что евклидово пространство безнадежно устарело… Да, евклидово. Объясню, когда приеду… Ну ладно, мне пора. Прилетаю послезавтра в девять утра рейсом из Киншасы.

Мативи положил телефон в карман и подошел к машине. По всему лобовому стеклу с пассажирской стороны растеклась кровь — Нгойи застрелился. «Ну что же, он сам решил свою собственную проблему, — подумал Мативи, — а машину все равно завтра возвращать в прокат. Хорошо хоть, боковое окно было открыто — салон пострадал гораздо меньше, чем тогда в Квебеке, где то же самое проделал подлец Ламант. Помнится, тамошние проходимцы из службы проката заставили чистить салон».

Мативи посмотрел вокруг:

— Ну что, шарик голубой, опять я спас тебя от верной гибели? Право же, не стоит благодарности!

Мативи улыбнулся. Впервые за много дней.

В последние годы большую известность приобрели криминальные романы Кейт Вильгельм, но долгое время — с момента публикации первого рассказа в 1956 году — ее знали как заметного, хотя и не слишком плодовитого автора НФ и фэнтези, или спекулятивной фантастики, как она предпочитала говорить. Вместе с мужем Деймоном Кайтом, скончавшимся в 2002 году, она играла ключевую роль в создании Милфордских и Клэрионовских писательских семинаров. Среди научно-фантастических произведений Вильгельм удостоенный премии «Хьюго» постапокалиптический роман «Где прежде сладко пели птицы» («Where Late the Sweet Birds Sang», 1976), в котором община клонов находит отдаленное убежище, чтобы переждать бурю. Лучшие рассказы писательницы представлены в сборниках «Коробка с бесконечностью» («The Infinity Box», 1975), «Сны Сомерсета» («Somerset Dreams», 1978), «Дети ветра» («Children of the Wind», 1989), а также «И ангелы поют» («And the Angels Sing», 1992). Нижеследующий рассказ, в котором повествуется о том, каким образом может начаться глобальная пандемия, принадлежит к сравнительно недавним и пока не включался в сборники.

Я сижу в машине и ничего не вижу, кроме черной ночи снаружи и внутри: слышно только море, разбивающееся о скалы с яростным постоянством. Помню единственный раз, когда сюда выбиралась моя бабушка: ей не нравился шум волн. Она ворчала: «Неужто оно никогда не заткнется?» Не нравился ей и непрестанный ветер. «Хуже, чем в Канзасе», — сказала она тогда. Впервые попав на ее канзасскую ферму, я залюбовалась звездами, и она сочла это признаком скудоумия. Но я знала тогда, как знаю и сейчас, что в Канзасе звезд больше, чем на побережье Орегона. Бабушка и Уоррена считала скудоумным. Но то было давно, десять лет назад.

Наверно, мне напомнила о ней непроглядная темнота. Бабушка рассказывала, как росла в прериях, почти безлюдных тогда, о том, что ночью в них не было ни огонька и с тех пор она боится темноты. На мои уверения, что я не боюсь темноты, она бормотала: «Ты не знала темноты, детка. Ты еще не знала». Теперь я знаю.

Она, ворча, вышла из кухни в тот день, когда я привела Уоррена познакомиться с моими родными.

— Этот парень не так умен, как воображает, — сказала она. — Он даже банку открыть не умеет. Скудоумный он, вот что.

Я пошла на кухню и увидела, как тетя Джевель учит Уоррена пользоваться старой открывашкой. Он таких никогда не видел. Скудоумный. В тридцать лет он был доктором наук, преподавал в Орегонском университете и работал с Грегори Олхэмсом. Он отказался от других, более денежных мест ради возможности работать с Грегом, а мог бы попасть в Гарвард, Стэнфорд — куда угодно.

Начинается дождь, сонный монотонный перестук по крыше машины, и ветер поднимается, сперва шелестит в хвое, во вьющихся кленах, разросшихся на обрыве, где другой поросли не укорениться. Я очень устала.

Я приводила к себе Уоррена еще до женитьбы. Он мне позавидовал.

— Ты выросла в глуши! — сказал он — сам Уоррен рос в Бруклине.

— Ну, теперь ты здесь, — сказала я, — так что это уже не так важно, верно?

— Важно, — сказал он, окидывая взглядом океан, потом обернулся на деревья и наконец на домик-шале под нами, стоящий поперек узкой расщелины. Я провела в этом доме первые двенадцать лет жизни. — Важно, — повторил он. — У тебя в глазах то, чего у меня никогда не будет. В моих глазах шумные улицы, люди, здания и снова люди, еще люди, еще больше людей и еще больше машин, вечная гонка, вечный шум… — Он замолчал, к моей радости. В его голосе звучали боль, горечь. — Не знаю, что это было, и не хочу знать.

Грег Олдхэмс — виднейший специалист в гематологии, исследованиях крови. Он уже был знаменит, когда Уоррен стал с ним работать, а позже их с Уорреном работы попали в разряд тех, что журналисты величают легендарными. Поначалу, когда только познакомилась с Уорреном, я почти стыдилась своей специальности — средневековой литературы. «Зачем она нужна?» — думала я, сравнивая ее с важностью его темы.

Первое время Уоррен взволнованно, даже страстно рассказывал о своей работе, но потом замолчал. Я точно помню день, с которого это началось. На пятый день рождения Майка, пять лет назад. Уоррен опоздал на праздник, а когда вернулся домой — он был стариком.

Тогда я узнала, что можно состариться в один день. Майку исполнилось пять, Уоррену — сто.

Ветер становится сильнее, — может быть, надвигается буря. Когда пошел дождь, мне пришлось приподнять стекло с моей стороны, но, потянувшись к окну над пассажирским креслом, я обнаружила, что до сих пор не отстегнула ремень безопасности, а искать пряжку и отстегиваться показалось мне слишком тяжелой работой. Я расхохоталась, а потом расплакалась сквозь смех. Мне нет дела, если дождь промочит пассажирское кресло, но ветер громко свистит в узкую щель над самым ухом, и приходится решать, открыть окно пошире и промокнуть или закрыть совсем. Свиста мне не вытерпеть. Наконец я заставляю себя расстегнуть ремень, дотянувшись, открываю окно на той стороне и закрываю свое. Теперь мне слышны океан и дождь и даже ветер в листве. «Какое усилие!» — насмехаюсь я над собой, и все же мне приходится откинуться на спинку и передохнуть.

Здесь, над морем, я и сказала Уоррну: да, я выйду за него.

— Только без детей, — предупредил он. — В мире более чем достаточно детей.

Я отшатнулась от него, и мы уставились друг на друга.

— Но мне нужна семья, — сказала я через минуту. — По крайней мере один наш ребенок, с нашими генами. И можно усыновить одного или двоих.

В тот день мы ничего не решили. Вернулись в шале, звенели кастрюлями и сковородками, спорили, и я велела ему убраться с глаз долой и из моей жизни, а он сказал, что было бы преступлением привести в мир еще одного ребенка, и что я эгоистка, и что пресловутый материнский инстинкт — чисто культурная особенность, а я сказала, что долг таких, как мы, — обеспечить детям то, что мы сами получили: образование, любовь, заботу…