Апокалипсис мелкого греха - Страница 4

«Анекдотический смех», которым смеются в кинематографах, театрах, на пирушках и вечеринках, которым легко осмеивают ближнего, смеются над слабостями и над достоинством человеческим, над совестью его и над грехами, для увеселения и для забвения печали, без смысла, и тщеславно смеша других, все это – болезнь духа. Можно сказать даже точнее: это – симптом болезни духа.

В мире духов живут нечистые духи; они видны бывают на лицах «закатывающихся» смехом… Ангельская радость озаряет лицо улыбкой.

Добрым смехом бесшумно развеять можно скопившиеся тучи злобной спорливости, ненависти, даже – убийства… Хорошим смехом восстанавливается дружба, семейный очаг.

«Едкий» смех – не от Бога. Язвительная улыбка, сарказм остроты, это – пародия на евангельскую соль мудрости. Пародия, искривляющаяся в улыбке.

«Острота» слова всегда взрезывает душу. Но острота – будучи даже одинаковой у двух ножей – хирургического и разбойничьего – производит совсем разное действие. Одна, взрезывая, пропускает свет небесный и теплоту Духа, или вырезает гноение, обрезает мертвость; другая – безблагодатная острота – режет, кромсает душу и часто убивает.

Остры только святые, и только святое остро. Грязные же духи пародируют остроту, и много людей в мире изощряется в «высказывании себя» чрез эти остроты.

Предел духовной нечистоты смеха: «гомерический хохот» – гоготание… Такой смех настигает людей недалеко от обильных трапез.

Блюдущий себя, благоговеинствующий пред тайной своей жизни, будет блюсти как всю свою жизнь, так и свой смех. Даже свою улыбку он соблюдет пред Богом. Все будет у него – помощью невидимых хранителей его – чисто и ясно.

Святые светили миру и плачем своим, и улыбкой. Как дети. Ибо только у детей – и у подлинно верующих во Христа людей – есть чистота жизни, видимая телесными глазами, даже в чертах лица.

Просто и чисто все у детей, еще не коснувшихся тленного духа. Смерть еще не выявилась в усмешке их смертной природы, им дана весна жизни, как начаток и как воспоминание рая; и вот, они чисто смотрят, чисто смеются, нелукаво говорят, легко плачут, легко забывают свой плач…

«Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное»… Ясно – почему.

Высшая похвала человеку, сказать: «У него детский смех»… смех непорочный, близкий к райской гармонии.

Тайна беззакония Прометея не в том, что он похищает огонь, а в том, что он похищает. Желание восхитить и обогащаться восхищенным, это – обнаружение первозданной гармонии мира (возможности обладания всем), и – его разрушенной любви.

Похищать никому ничего нельзя, ибо тот, кто похищает, не имеет единства с тем, у кого похищает.

Достигший же любви обладает всякой вещью, не похищая ее. Это есть Царство Божие. «Ничего не имеем, и всем обладаем» (2 Кор. 6, 10).

Всякий похититель чужого, потому беззаконен, что не может сделать это чужое – своим… Лишь через любовь подчиняются вещи человеку. Потому, в мире надо просить («Просите и дано будет вам»… Мф. 7,7); потому в мире надо давать («Давайте, и дастся вам»… Лк. 6,38).

Похищают всегда чужое, ибо своего похитить нельзя. Свое только можно дарить и свое только можно брать. Это – закон Нового мира.

«Не укради», – продолжение «не убий» – закон Воссозидания, закон Любви. Крадущий убивает жизнь, и свою, и того, у кого крадет…

«Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им» (Прит. 1, 19).

Если нет единящей любви, чужое всегда остается чужим, и поистине «отнимает жизнь». И будет свидетельствовать (жечь!) на Страшном Суде.

Мир, данный человеку от Бога и передаваемый человеком человеку, есть озарение и великое тепло жизни… Мир, похищенный человеком и похищаемый у человека, есть огонь геенский.

Похищение малого или большого, вещественного или духовного, делом или желанием, есть грех к смерти, – ибо против Любви, Жизни.

Лишь любовь, не похищая, делает все своим. А свое похитить уже нельзя.

Всякий похищающий – похищает огонь с неба…

Всякий любящий имеет этот огонь. Ибо его свести на землю пришел Господь.

Можно ли человека любить и ему не доверять? Можно. Истинная любовь к человеку совсем не означает обоготворения всех его качеств, и преклонения пред всеми его действиями. Истинная любовь может замечать и недостатки человека, столь же остро, как и злоба. Даже еще острее. Но любовь, не как злоба, а по своему, по любовному относится к недостаткам человека. Любовь бережет и спасает человеческую душу для вечности; злоба же топит, убивает. Любовь любить самого человека; не его грехи, не его безумие, не его слепоту… И более остро, чем злоба, видит все несовершенство этого мира.

Подвиг прозорливости духовной: – видеть все грехи людей и судить все зло и, при этом, не осудить никого… Только свыше озаренный человек способен на такую любовь.

Да, можно любить, и – не доверять. Но, не есть ли доверие признак души открытой, и не есть ли открытость свойство любви? Нет, любовь – шире открытости. И без открытости души, в этом мире, может быть любовь… Старец Амвросий Оптинский или Преподобный Серафим любили людей пламенной любовью, и, в Духе, служили им. Однако, не всем открывались, и открывались мало; хранили душу свою от людских взоров, проникая своим взором в души людские. Духовник на исповеди совсем не открывает своей души исповедующемуся. Но душа истинного духовника открыта – не обнаружением, но любовью; и через любовь обнаруживается в мире.

Старец не всегда и не всем открывает все, что знает от Бога. Но, сообразуясь с состоянием каждого, к каждому подходит соответственно.

Мать, которая не все, что приходит ей на мысль, говорит своему ребенку, не по нелюбви скрывает, но по любви не доверяет, а являет именно ребенку свою любовь, скрывая от него все ему неполезное, до чего не дорос он еще, чего не может принять в свое незрелое тело, и в свою незрелую душу.

Неискренность, не непосредственность, не простота, как и «недоверчивость», – могут быть благими… Врач не все открывает больному, начальник – подчиненному, учитель – ученику.

Состояние и возраст, вместимость и приготовленность определяют предмет и истину, являемую в мире.

Кораблю подобна человеческая душа. Корабль имеет подводную часть, и душа должна иметь свое невидимое для мира сознание. Не «подсознание», но укрываемое, – ради блага истины – сознание. Злое утаивать надо, чтобы никого не замарать. Доброе утаивать надо, чтобы не расплескать. Утаивать надо ради пользы всех. Скрывание душой своего зла иногда бывает необходимостью духовной; скрывание своего добра почти всегда бывает мудростью и праведностью.

Не всякая «не прямота» есть неправда; и не всякое «недоверие», есть измена последнему доверию.

Последнее доверие можно иметь лишь к Богу Триединому, и ко всем Его законам и словам. Недоверие же к себе есть всегда мудрость, и всякое подлинное, положительное недоверие, по любви, к другим есть продолжающееся святое недоверие к самому себе… Ибо не волен бывает, подчас, в своих делах и словах человек, мятется во зле, и сам не отдает себе в этом отчета.

«Не во всем доверять себе»… – это имеет глубокий и спасительный смысл. Свой опыт, свой ум, свое сердце, своя мысль, свое настроение… все это шатко, бедно и неопределенно; здесь нет абсолютного предмета для доверия… А от недоверия ко всему шаткому проистекает всесовершенное и безграничное доверие к Богу Триединому.

Ближним, столь же нельзя доверять (и столь же можно!), как себе; а себе – лишь по мере своей согласованности с Откровением Божьим, с волей Христовой, открытой в мире, и открывающейся в душе.

Лишь духовным отцам и руководителям – истинным и испытанным – во Христе, можно всецело доверять себя, более, чем себе, и предавать свой слух и свою душу во имя Бога.