Аня с острова Принца Эдуарда - Страница 2

– Какие глупости! – засмеялась Диана. – Ты выйдешь замуж за кого-нибудь важного, красивого и богатого – и ни одна комната для гостей во всей Авонлее не будет достаточно роскошной для тебя. И ты будешь задирать нос перед всеми друзьями юности.

– Это было бы достойно сожаления; мой нос совсем неплох, но боюсь, если начать его задирать, это ему повредит, – сказала Аня, поглаживая этот изящный орган обоняния. – У меня не так много красивых черт лица, чтобы я могла позволить себе испортить те, что есть. Так что, Диана, обещаю тебе, что, даже если я выйду замуж за короля Больших людоедских островов, перед тобой нос задирать не буду.

И с веселым смехом девочки расстались: Диана направилась в сторону Садового Склона, а Аня на почту. Там ее ждало письмо, и, когда на обратном пути Гилберт Блайт нагнал ее на мосту через Озеро сверкающих вод, она сияла от радости.

– Присилла Грант тоже едет в Редмондский университет! – воскликнула она. – Замечательно, правда? Я очень надеялась, что она поедет, но сама она боялась, что ее отец на это не согласится. Однако он все же позволил ей поехать, и мы будем жить вместе! Теперь я чувствую, что могла бы выступить навстречу целой армии с развернутыми знаменами или грозной фаланге всех редмондских профессоров, ведь рядом со мной будет такой друг, как Присилла.

– Я думаю, нам понравится Кингспорт, – сказал Гилберт. – Это уютный старинный городок, как мне говорили, и там чудеснейший на свете природный парк. Я слышал, что местность там величественная и живописная.

– Неужели там будет… неужели там может быть… красивее, чем здесь? – пробормотала Аня, глядя вокруг влюбленными, восхищенными глазами – глазами того, для кого родной дом всегда остается прелестнейшим местом на свете, и не важно, какие сказочные земли, быть может, лежат где-то там, под чужими звездами.

Наслаждаясь очарованием сумерек, Аня и Гилберт стояли над старым прудом, опершись о перила моста, как раз в том месте, где Аня выбралась на сваю из тонущей плоскодонки в тот день, когда Элейн плыла в Камелот. Небо на западе все еще было окрашено нежным багрянцем заката, но луна уже поднималась над горизонтом, и в ее призрачном свете вода казалась серебряной. Воспоминания наводили свои сладкие и нежные чары на двух юных существ на мосту.

– Ты так молчалива, – сказал наконец Гилберт.

– Я боюсь говорить или двигаться из страха, что вся эта чудная красота исчезнет вместе с нарушенной тишиной, – шепнула Аня.

Неожиданно Гилберт положил ладонь на тонкую белую руку, лежавшую на перилах моста.

Его карие глаза вдруг стали темнее, его все еще мальчишеские губы приоткрылись, чтобы произнести слова о мечте и надежде, заставлявших трепетать его душу. Но Аня отдернула руку и быстро отвернулась. Чары сумерек были рассеяны для нее.

– Мне пора домой, – бросила она с несколько преувеличенной небрежностью. – У Мариллы сегодня болела голова, а близнецы, боюсь, уже задумали очередную ужасную проказу. Мне, разумеется, не следовало уходить так надолго.

Она продолжала говорить без умолку и не очень последовательно, пока они не дошли до тропинки, ведущей к Зеленым Мезонинам. Бедный Гилберт едва мог вставить словечко в этот поток речей. Когда они простились, Аня вздохнула с облегчением. В том, что касалось Гилберта, в душе ее было какое-то новое, тайное чувство неловкости, возникшее в быстротечный миг откровения в саду Приюта эха. Что-то чуждое вторглось в старую добрую дружбу – что-то, угрожавшее испортить ее.

«Прежде мне никогда не было радостно видеть, что Гилберт уходит, – думала она с обидой и грустью, шагая одна по тропинке. – Наша дружба пострадает, если он не прекратит эти глупости. А она не должна пострадать – я этого не допущу. Ах, ну почему мальчики не могут вести себя благоразумно!»

Аню тревожило сознание того, что с ее стороны тоже не вполне благоразумно все еще ощущать на своей руке тепло прикосновения руки Гилберта так же ясно, как она ощутила его в то короткое мгновение на мосту, и еще менее благоразумно то, что это ощущение было отнюдь не тягостным, совсем не таким, какое вызвало у нее за три дня до этого подобное проявление чувств со стороны Чарли Слоана, когда она не танцевала и сидела рядом с ним во время вечеринки в Уайт Сендс. Аня содрогнулась при этом неприятном воспоминании. Но все мысли о проблемах, связанных с безрассудными обожателями, мгновенно вылетели у нее из головы, стоило лишь ей оказаться в уютной, несентиментальной атмосфере кухни Зеленых Мезонинов, где, сидя на диване, горько плакал восьмилетний мальчик.

– Что случилось, Дэви? – спросила Аня, обняв его. – Где Марилла и Дора?

– Марилла укладывает Дору в постель, – всхлипывая, сообщил Дэви, – а я плачу потому, что Дора полетела с лестницы в погреб прямо вверх тормашками и ободрала нос, и…

– Не плачь, дорогой. Я понимаю, тебе жаль ее, но слезами горю не поможешь. Уже завтра она поправится. А слезы никому не могут помочь и…

– Я плачу не из-за того, что Дора упала в погреб, – с растущей горечью заявил Дэви, обрывая Анины благожелательные наставления. – Я плачу потому, что не видел, как она свалилась. Вечно-то я пропускаю все самое интересное.

– О, Дэви! – Аня подавила предосудительное желание расхохотаться. – Ты называешь это интересным – увидеть, как бедняжка Дора упала с лестницы и ушиблась?

– Да она не очень здорово ушиблась, – возразил Дэви. – Вот если бы насмерть, то я, конечно, по-настоящему огорчился бы. Но нас, Китов, так запросто не убьешь. Я думаю, Киты не хуже Блеветтов. В прошлую среду Херб Блеветт упал с сеновала и скатился по настилу прямо в стойло к страшно дикой, злой лошади – прямо ей под копыта. И ничего – жив остался, только три кости сломаны. Миссис Линд говорит, что есть люди, которых невозможно убить даже топором. Аня, миссис Линд переезжает к нам завтра?

– Да, Дэви, и я надеюсь, что ты всегда будешь приветливым и добрым по отношению к ней.

– Я буду приветливым и добрым. Но, Аня, неужели она будет укладывать меня спать по вечерам?

– Может быть. А что?

– Просто если она будет класть меня спать, – сказал Дэви очень твердо, – я не буду читать при ней молитву, как делал это при тебе.

– Почему?

– Потому что, я думаю, нехорошо разговаривать с Богом в присутствии посторонних. Дора, если хочет, может читать молитву при ней, а я не буду. Я подожду, пока она уйдет, а уж тогда и прочитаю. Ведь так можно?

– Да, Дэви, если ты уверен, что не будешь забывать помолиться.

– Нет, я никогда не забуду, уж будь уверена! Я думаю, что читать молитву потрясающе интересно. Но, конечно, читать ее одному будет не так интересно, как при тебе. Хорошо бы ты осталась дома, Аня. Почему ты хочешь уехать и бросить нас?

– Не то чтобы я хотела этого, Дэви, я просто чувствую, что мне следует поехать в университет.

– Если тебе не хочется ехать, так и не езди. Ты ведь взрослая. Вот когда я стану взрослым, никогда не буду делать ничего такого, чего мне не хочется.

– Всю жизнь, Дэви, ты будешь замечать, что делаешь много такого, чего тебе совсем не хочется делать.

– Я этого делать не буду, – категорично заявил Дэви. – Чтоб я стал это делать! Никогда! Сейчас мне приходится делать то, чего я не хочу, потому что вы с Мариллой отправляете меня в постель, если я этого не делаю. Но когда я вырасту, вы не сможете отправлять меня в постель и никто не будет мне указывать, что делать, а чего не делать. Вот будет времечко!.. Слушай, Аня, Милти Бултер говорит, что его мать говорит, что ты едешь в университет, чтобы подцепить там себе мужа. Это правда, Аня? Я хочу знать.

На секунду Аня вспыхнула от негодования, но тут же рассмеялась, напомнив себе, что глупо огорчаться из-за пошлости мыслей и грубости речей миссис Бултер.

– Нет, Дэви, это неправда. Я еду, чтобы повзрослеть, многому научиться и о многом узнать.

– О чем узнать?

– «О ложках, лодках, сургуче, капусте, королях…»[5] – процитировала Аня.