Аня - Страница 7

Дома было тихо-тихо. Даже холодильника не слыхать, хотя он обычно ревет, как трактор. Давно пора новый покупать. Когда теперь? Лучше не думать.

Газеты с подчеркнутыми и зачеркнутыми, отработанными объявлениями валялись грудой на диване, Вадим их решительно сгреб и отправил в ведро – ничего ценного. Полосе невезения не было конца. Он уже боялся встречать на улице знакомых по институту, которые, как назло, все время попадались навстречу: «Что, ничего не нашел? До сих пор?» Это действительно казалось ненормальным. На него начинают глядеть не сочувственно, а как-то странно: может, он и раньше не представлял никакой ценности, только никто этого не замечал.

Тишина какая противная. Ни Аниной музыки, ни Егоркиного шума. Надо же, а раньше все время хотелось тишины: «Дайте же спокойно поработать (почитать, полежать и т.п.)!» Даже кран не капает, он его починил. Прямо как у Ани в музее.

Вадим никогда ей не говорил, чтобы не обидеть, что музейная тишина наводит на него ужас. Дрожь пробирает, если вспомнить этот непереносимый искусственный воздух, оцепенение картин на стенах и погребенность предметов за стеклами – всегда хочется поскорее выбраться на волю. Для него это было не-бытие, в своем предельном, повернутом вспять векам воплощении. И пусть сколько угодно считается, что это, напротив, воскрешение, ожившая память прошлого. Вадим и не сомневался, что музеи – благое дело, и с удовольствием вместе с Егором лазил на пушки или разглядывал тяжеленные мечи – но на ходу, передвигаясь из зала в зал. Только не останавливаться! Это Егорушкина свежесть взгляда и экспонаты наделяла новизной. Ребенку можно не объяснять, что мечу четыреста лет, для него это Меч, как если бы только возникший, и его нисколько не давит сумеречная тяжесть законсервированного времени…

Странно, что познакомились они с Аней именно в музее – в ее музее. Вадим уже несколько лет работал в Белогорске, а все не удосужился там побывать, пока в один из выходных знакомые насильно его туда не затащили. «Стыдно! Медведь! Лежебока! В эту усадьбу из Москвы едут, и со всей России!» Пришлось терпеть и ходить вслед за ними. Это сейчас там все дома свежие, покрашенные, и церковь наконец ремонтируют, она становится веселенькая, как теремок. А тогда, в промежутке между советскими и нынешними временами, царило запустение, усадьба выглядела заброшенной и наводила тоску. И экскурсовод, девочка-практикантка, была такая хрупкая, слабенькая, прозрачная, как русалка, ее хотелось поскорее забрать оттуда, накормить, развеселить. Если бы не она, Вадим сбежал бы сразу. Но он покорно ходил, слушал и все смотрел, смотрел на прозрачные зеленые глаза, на темные волнистые волосы, сбегающие ниже плеч…

Вот так накормил! Развеселил! Загнал на две работы. И она еще пытается говорить какие-то смехотворные вещи, что вот если бы она осталась без работы, а он ее содержал, это бы считалось только естественным. Какие тут могут быть сравнения! Вадим всегда гордился своей семьей, и своей ролью ее главы, и заработанной квартирой в новом доме. Это в самом деле была его крепость, или скорее надежная раковина, куда так уютно заползти, и отдохнуть, и забыть об агрессивном внешнем мире. Это в нем были хаос, неприятности и плохая погода. А здесь – только Анина музыка, возня играющего Егорки и, в худшем случае, рев холодильника – но своего, родного холодильника, он ревел, холодя их продукты.

Пора позвонить. А надо? Вадим был в растерянности. Что он скажет? Кого-то обрадует, что ли, своим звонком? Аня подумает – он хочет, чтобы она бежала его кормить. Да он и сам бутерброд намажет, стоит ее дергать ради этого.

Чтобы заглушить безмолвие, он включил телевизор. Ведущий, захлебываясь, затараторил новости. И неожиданно для себя Вадим уснул на кухонном диване, успокоенный осмысленными звуками человеческой речи.

Когда очнулся, за окном было уже темно, светили фонари и звезды, заглядывала полная луна. Вот дурак! Он постоял у окна. Конечно, все давно спят.

АНЯ попыталась уложить Егора пораньше. Он сегодня «ходил на работу» и днем не спал. Но, наоборот, разгулялся, и, против ожиданий, не рухнул как подкошенный. Кроватка – белая, с мягкой металлической сеткой и подъемными боками, в ней спала еще сама Аня, и ее сестренка Лиза, а до них – двоюродные братья и сестры. А теперь пришло время на ней прыгать! Ладно, пока сама не успокоишься, и ребенок не успокоится – проверено. Лучше не обращать на него внимание какое-то время.

На подоконнике – «Семья и школа» со статьей о том, что должен уметь шестилетний человек. Хотя шесть Егору исполнится только через три месяца, Аня придирчиво проверила соответствие. И там еще полезная статья, как не быть чересчур хорошей матерью. С рекомендацией находить хотя бы пятнадцать минут в день только для себя. Это вроде маминых советов: «Ты умеешь себя только нагружать! Ты совсем не умеешь расслабляться!».

Итак, пятнадцать минут. Пусть сейчас они и начнутся. Как расслабиться, она тоже читала: лечь на спину, закрыть глаза ладонями, скрестив пальцы на лбу, и увидеть полную черноту. Тьму без линий, без рисунков. Воображать черное. Идеальный отдых для глаз, мозгов и нервов.

Но чернота была населена. В ней копошились сизые колокольчики, лучи, вертушки. Пунктиры и пересечения. Очертания плывущих букв.

Они когда-то с Вадимом купили пластинку-индикатор, наверняка шарлатанский. Зажатый между пальцами черный квадратик показывал цветным расплывающимся отпечатком эмоциональное состояние. У Ани он был изредка красным, что означало «напряженное», но почти всегда оставался черным – «стресс». Зато у Вадима квадратик неизменно был голубым, что означало «расслабленное».

Действительно, Вадим всегда был спокоен, как танк, никогда не выходил из себя. И только в последнее время появились невиданные раздраженность и вспыльчивость, все из-за этой работы… Аня всегда воспринимала Вадима якорем, крепко и надежно притягивающим ее к земле, а себя – с самых ранних лет – воздушным шариком, облачком, тополиным пухом – чем-то невесомым, летучим, и знала, что в этом есть опасность для нее самой, и неосознанно искала именно такой вот якорь, который сможет ее удержать от совсем уж головокружительных полетов. Почти семь лет надежности и безопасности – и вот опять ощущение, что ее здесь, на земле, ничего не удерживает: то ли она не нужна, то ли ей здесь ничего не нужно…

Боже мой! Сама уже почти заснула, а этот ребенок все не спит! Машет до потолка, постель в кучу. Снова перестилать! Ты почему не спишь? Ты что, не устал за день?

Итак, расслабиться, пятнадцать минут для себя, спокойствие, представим черное… Черное было коричневым, и в нем под углом реяли потусторонние образы окна и шкафа. Темнее, темнее, силуэты сгущаются в красноватые пятна и заступаются тьмой. Надо добиться абсолютно черного цвета, но фиолетовое поле сплошь засыпано светящейся пылью, и чем темнее небо, тем ярче звезды. Небо со звездами. Вообразила, называется. Вон оно – и без упражнений, за шторами.

Не сдаваться! Расслабиться во что бы то ни стало! Вообразить какую-нибудь черную-черную вещь! Черную шаль, черную юбку. Черную складку на черном платье. Черный занавес, черный ботинок, у которого черный квадратный каблук, черный квадрат – на индикаторе – он обрастает фоном и рамой, страницей журнала, статьей о Малевиче…

Кажется, хватит расслабляться. На сегодня достаточно. Сказано же – пятнадцать минут.

Под одеяло с писком перекатился теплый детеныш с холодными ножками: песенку! И послушно заладилась песенка домашнего употребления:

– и далее, с перечислением лапок, спинки и животика. Когда собачка устаревала, универсальная песня меняла зачин: а у кошки глазки спят. Могло быть: а у мышки глазки спят, а у мишки глазки спят, а у зайки… у Егора… Вадим обычно комментировал: «Качал Гаврила колыбели», и на предложение «хорошо бы у нас покачал», запевал: у Гаврилы глазки спят…