Антология современной уральской прозы - Страница 112
— Что? Опять?
Её ведут домой, раздевают и кормят обедом.
— Ты ела? — спрашивают её.
— Ничегошеньки я не ела и не пила.
Ест она долго, тщательно пережёвывая. Съев тарелку борща, она вынимает вставную челюсть и украдкой обсасывает её.
— У-у! Противная! — говорит сноха.
Старуха, тонко постанывая от удовольствия и ничего не слыша, идёт в большую комнату и там садится в кресло с высокой спинкой. Так она сидит, дремлет, пока не наступят сумерки.
Короток зимний день. Старуха медленно встаёт, покряхтывает, зевает, подходит к окну, откидывает тюль, долго смотрит на улицу, где закипает легкая метель. Потом идёт к часам.
— Без четверти девять, — говорит старуха с удовлетворением. — Нет, у нас так темно не бывает.
Старуха идёт на кухню пить чай.
Старуха тоскует по сладкому. Она берёт сахарницу и сыплет через край сахар в рот. Крутит губами, чмокает.
Что-то скрипнуло в глубине квартиры, и на старуху нападает страх. Она осторожно ходит по комнатам, пугливо ёжится, заглядывает в ванную, в уборную, опять в ванную, в спальню, во все кладовки, во все закоулки. Поняла, что одна, успокаивается, но какая-то тёмная сила толкает её — ей страшно! Она опять ходит и ходит по квартире. Двери поскрипывают, постукивают.
Приходит с работы её сын. Это её младший сын.
— Федя! — ласково встречает его старуха.
— Совсем сдурела, старая, — ворчит сын. Его зовут Александр. А Фёдор — это брат старухи. Он иногда заходит попроведать сестру. Все остальные братья и сестры давно умерли, но старуха забыла это и часто говорит о них как о живых.
— Сколько, сколько время? — спрашивает она, волнуясь.
— Ах, поезд уйдёт, — бормочет она.
— Какой поезд? — кричит сын. — Куда? Куда?
— Домой, домой, — говорит старуха в беспамятстве.
Приходит с работы жена Александра.
Ей в свое время досталось от старухи. Когда-то старуха была властной и вредной, сноху свою прижимала к ногтю, а та была сиротой, воспитывалась в детском доме — тихоня тихоней. Но уж сейчас-то она старухе спуску не давала — придиралась к ней, потихоньку куражилась.
Старуха стоит у окна.
— Нет, у нас так темно не бывает, — говорит она.
— Где это «у нас»? — иронично спрашивает сноха.
— У нас, в Свердловске.
— А сейчас-то ты где? — ещё ироничнее спрашивает сноха.
— В гостях, у брата. У брата... Иоиля.
— Дура ты, дура старая! Иоиль помер давно! — сноха ну просто покатывается со смеху.
— Нет, не помер, — неожиданно твёрдо говорит старуха. Она гордо выпрямляется, и в глазах её мелькает что-то осмысленное. Но через секунду она уже смешалась, забыла, о чём речь, — и вдруг лезет целовать сноху. Дескать, голубушка... Это у старухи бывает.
Сноха змеей вывернулась и, воровато оглянувшись, бьет старуху по лбу костяшками пальцев.
— Ой-ёй! — плачет старуха. Она садится в кресло и противно всхлипывает. Она хочет, чтобы её оставили в покое.
— Ты грязная, вонючая обезьяна, — с наслаждением говорит ей сноха.
Приходит с работы старшая дочь Александра. Она работает учительницей в музыкальной школе. Она очень устала и хочет спать. Только она укладывается в своей комнате, как входит старуха. Старуха не может признать её.
— Спасите, — шёпотом говорит старуха и оглядывается — за ней по пятам идёт сноха.
— Бабушка, поди вон, — уже сонно говорит внучка.
— Ну чего тебе тут надо? — кричит сноха и тащит старуху за рукав на кухню. Рукав трещит, старуха ойкает.
— Чисти картошку, — говорит сноха.
Старуха рада, что её оставили в покое. Она не спеша чистит картошку и что-то мурлыкает себе под нос.
У Александра есть вторая дочь. Она уже давно не живёт с родителями, она живёт с мужем и сыном Борькой в соседнем районе. Иногда они чинно приходят в гости — пьют самогонку, закусывают беляшами и разговаривают о политике. Борька, этот маленький негодяй, чистосердечно травит старуху. Кто она ему? Прабабка? Совсем чужая...
Однажды он стянул у неё из-под подушки вставную челюсть и спрятал её, а потом целый день ходил за бабкой и украдкой посмеивался, глядя, как она шарится по углам, как получает за это подзатыльники, как жуёт деснами обед.
Старуха думала, что Борька — это её сын. Или внук. Имя его она забывала редко.
Мать Борьки к старухе совершенно равнодушна. Она не ругалась с ней, не оскорбляла её — только смотрела холодно и презрительно.
В декабре старухе исполнилось девяносто три года. Все ждали, что она вот-вот умрёт, но старуха всё не умирала, и все уже отчаялись. А старуха просиживала свои смутные дни в кресле подле батареи отопления, беззубо жевала тайный хлеб, смотрела по-рыбьи перед собой, и кровь медленной холодной волной омывала её гнилой мозг, и резко, отчетливо вставали перед ней какие-то картины прошлого, может быть, её, а может быть, чужого, вычитанного из толстых романов с продолжением. То какие-то люди играли в лото или в «подкидного» за цветным столом, жарко горела керосиновая лампа, а за дряхлым маленьким окном выла вьюга, железная вьюга рвала странные красные флаги, железная метель мела по екатеринбургским улицам, заплёванным серыми солдатскими окурками, прооранным насквозь хрипатыми голосами; то цокот копыт пробивался сквозь дрёму, подмигивал молоденький офицерик, луч солнца сиял на его погоне, а офицерик улыбался и кончиком языка всё трогал реденькие нежные усы; то звонко и страшно бил по окнам винтовочный залп; и постоянно какое-то жужжание — оно просто с ума сводило!
Сноха хотела пристроить старуху в дом престарелых, но, во-первых, туда попасть очень трудно — большая очередь, а во-вторых, Александр воспротивился — что люди скажут? Другие сыновья аккуратно присылали денежные переводы, но мать к себе брать не хотели.
Однажды старуху посадили на поезд и дали телеграмму старшему брату — встречай! Была ещё надежда, что старуха где-нибудь затеряется, пропадёт где-нибудь... Старуха вернулась через два дня и с тех пор каждый день собирает чемоданы.
Если сноха уж чересчур тиранила старуху, та, всплакнув, призывала её к совести: как тебе, дескать, не стыдно, я старый человек, а ты изгиляешься... Что? — вскипала сноха. А кто тебя вытащил из грязи, когда даже соседи не хотели присмотреть за тобой? А кто стирает твои засранные простыни? А за что? За что мне такое наказание? Ты дрянь! Дрянь! Всю жизнь, всю жизнь палец о палец не ударила, а сейчас упрекаешь?
Она протягивала свои растопыренные пальцы с обломанными ногтями к самому лицу старухи и плакала от бессилия.
Старуха чистит картошку. Входит старшая дочь Александра — какой к чёрту сон: в голове одни гаммы!
— Бабушка! — кричит она. — Ты опять мои тапочки надела! Бестолочь!
Старуху разувают, и она, клацая нестрижеными жёлтыми ногтями по линолеуму, идёт искать свои туфли. Долго ищет, поправляя обувь в прихожей, потом открывает шкафы, комод...
— Ну чего шаришься? — кричит сноха. — Чего шаришься?
Старухе дают подзатыльник, кидают ей под ноги старые валенки. И хотя валенки стирают в кровь икры — старуха рада.
Потом старухе делают выговор за посуду. А тут и ужин готов. Все садятся за стол. Старухе наваливают полную тарелку картошки.
— Ешь, — говорит сноха. — А то всё говоришь, что голодная, что не кормят тебя. Вот и ешь. Пока не съешь, из-за стола не вылезешь.
— Что? Картошка? Не буду... — бормочет старуха. — Что я — свинья?
Все дружно ахают:
— Смотрите-ка, барыня! Не хочет! Поглядите-ка! Не будет!
Сноха говорит:
— Значит, не голодная.
Старуха молча ест картошку. Поглядывает в чужие тарелки.
Наконец, спать. Старухе ставят раскладушку. Где постель, спрашивает старуха.
— Там же, где и всегда, — отвечает сноха.
Старуха открывает комод, шкаф...
— Чего шаришься?! — кричит сноха. — Сказано: где всегда была — там и сегодня ищи.
Стоит, наблюдает.
— Дак я же не знаю, я же первый день здесь...
Старуха совсем теряется.
— Дак! Дак! — кричит сноха. Она вываливает на пол груду белья.