Антология мировой фантастики. Том 9. Альтернативная история - Страница 61

Белый Корабль Бекки с самого рождения жила в домике окнами на залив. Залив был черен — черен, потому что пласт породы, очень похожей на уголь, выходил прямо в воду, и море глодало его в течение многих и многих лет, кроша и перемалывая, пока не превратило богатый окаменелостями глинистый сланец в мелкий темный песок, который ровным слоем лежал по берегу и длинными бугристыми языками выдавался далеко на сушу. Его цвет передался траве и хилым покосившимся домишкам, что стояли, глядясь в воду; он передался также лодкам и пристаням, кустам куманики и утесника; даже кролики, в летние вечера скакавшие по дорожкам среди скал, были, похоже, того же сумрачного оттенка. Дорожки от домов бежали чуть вверх, до кручи, а потом скатывались к морю; и вся почва вокруг, казалось, только и ждала, как бы сползти к морю и с громовым всплеском кануть в океан. Впервые Бекки увидела Белый Корабль летним вечером. Ее послали выбрать дневной улов омаров из плетеных ловушек, расставленных вдоль берега. Она работала размеренно и ловко, проворно гребя вдоль линии буйков; корзины на дне лодки быстро наполнялись — в них кишели, ворочаясь, извиваясь и злобно потрясая клешнями, крупные морские раки черные и синевато-серые, как скалы. Бекки оценивающе поглядела на них. Знатный улов, на выручку семья будет есть целую неделю. Преодолев сопротивление ленивого прилива, Бекки вытащила последнюю плетеную ловушку. Она была пуста, лишь на дне остались серовато-белые ошметки наживки. Девочка бросила просмоленную корзину обратно в море и проследила, как ее темный силуэт исчез в зеленых зарослях под днищем. Она распрямилась, ощущая боль в натруженных руках и плечах, прищурилась из-за бликов заходящего солнца и — увидела Корабль. Судно приближалось быстро и бесшумно, взрезая и вспенивая носом волны. Грот убран, легкий бриз наполняет кливер. По воде ясно и приглушенно доносились перекрикивания команды. Инстинктивно девочка налегла на весла и направила свою лодчонку к берегу, чтобы побыстрее очутиться в безопасности на суше, подальше от чужака. Она причалила у Леджес — естественных каменных пирсов, которые выдавались в море, вытащила лодку и привязала ее на берегу, из-за спешки промокнув до пояса. Незнакомые корабли редко заходили в залив. Рыбацкие баркасы — да, те были постоянными гостями: широконосые, с круглыми днищами, приспособленные только для каботажного плавания; а это судно было совсем иным. Бекки настороженно оглянулась, чтобы рассмотреть корабль, ставший на якорь в заливе. Какие изящные обводы; длинный, узкий и явно быстроходный! Гладкая верхняя палуба — без полубака и полуюта. Высокая мачта с выступающими утлегарями медленно покачивалась: словно огромный карандаш что-то рисовал в сереющем небе. Бекки стала карабкаться выше по скале, таща за собой тяжелую корзину с уловом, а потом, словно кролик, затаилась за кустом утесника и перепуганными карими глазами продолжала наблюдать. Она видела, как в рубке зажегся свет, отразившийся узкими полосами на волнах. Это был пустынный унылый уголок. То ли неизбывная мрачная дума нависла тут, то ли что похуже. Может, черная тень древнего греха? Ибо именно сюда много лет назад пришел сумасшедший монах, который призвал в свидетели своего безумия волны, ветер и воды. Бекки не раз слышала эту историю, сидя на коленях у матери — про то, как он взял лодку и направился навстречу смерти, а деревушка была наводнена солдатами и священниками, которые осыпали местных жителей проклятиями за участие в бунте, вели допросы и изгоняли бесов из провинившихся. Толку от этого было мало, однако край мало-помалу угомонился сам собой — ведь любая буря когда-нибудь да стихает. И ветер, и волны равнодушны; а камни не знают и знать не желают, кто ими владеет — земной ли наместник Господа или английский король. В тот вечер Бекки вернулась домой с опозданием. Отец ворчал и ругался, грозился побить, обвиняя ее во всех смертных грехах. Ему лучше других было известно, как она любит сидеть на скалах — сидеть и трогать руками окаменелости, которые змеились по разломам камней, будто застывшие ручейки, ощущать дуновение бриза, слушать шум волн и утрачивать понятие о времени. А дома, между прочим, целая орава детей, и всех корми, за каждым приберись, а жена болящая, мотает душу своим чертовым кашлем. От девки никакого прока у-у, тварь! Ишь, цаца, ей бы все прохлаждаться да мечтать! Может, лондониумским богатеям самое оно — мечтать да прохлаж-даться, а нам не по рылу, когда бьешься за каждый пенс. Но в тот вечер он все-таки не поколотил Бекки. А о Корабле она ни словом не обмолвилась. В ту ночь девочка долго-долго не могла заснуть, несмотря на усталость; слышала, как кашляет мать, наблюдала через раздвинутые занавески, как светает и небо становится бирюзовым, как на небосводе сияет одна планета, которая меркнет в свете поднимающегося солнца. Весь дом издавал глухие ритмические поскрипывания — тихие, как пульсация крови в барабанных перепонках. Неподалеку размеренно дышало море — могучий, незабываемый, неумолчный плеск… Если корабль и оставался в заливе, то с него не доносилось ни звука, а к утру он исчез. Бекки пришла к морю в конце дня и бесцельно бродила босиком между кучами камней у самой кромки воды, вдыхая застоявшийся соленый запах. В ее совсем юную душу, быть может впервые, прокралось ощущение одиночества, родившегося из сочетания бесконечных просторов летнего моря, угрюмой черноты скал за спиной и угольных пальцев породы, которые тянулись к волнам. Что за космическая сила создала эти скалы, обнажила породу, населила это место призраками и следами стародавней жизни? Малышкой Бекки собирала аммониты, пока отец Энтони не запретил, ответив на все ее вопросы так: «Заруби себе на носу, что, создавая наш мир за семь дней, Господь в своей премудрости счел нужным сотворить и сии окаменелости, коих смысл нам покуда неведом». Стало быть, она едва не впала в ересь, усомнившись в Творении! Лучше позабыть о том грехе… Бекки предавалась размышлениям, полоща ступни в волнах. Ей было уже четырнадцать, она была худощава и темноволоса, грудки уже очерчивались под платьем. Лишь через несколько месяцев она снова увидела Корабль. Сперва прошла зима, богатая штормами, в промежутках между которыми все охватывала серая пелена. В ясные дни Бекки проводила короткие светлые часы на берегу, собирая приносимые волнами бревна, доски, обломки лодок, куски угля — в безлесом краю с топливом было туго. Бессознательно она вскидывала большие карие глаза и шарила по пустынному морю в поисках непонятно чего… И вот весной Белый Корабль вернулся. Дело было апрельским вечером, уже под май. Словно что-то подтолкнуло Бекки, когда она переваливала улов из корзин в большие чаны. Из марева быстро выдвинулся знакомый силуэт, и сразу бесконечные просторы моря для нее ожили. — Эй, на корабле!.. Бекки стояла в полный рост в рыбацкой лодке, сплетенной из ивняка и обтянутой кожей. Корабль приближался стремительно, но она и не думала удирать. И вот уже она смогла различить человека на носу, который что-то показывал другим, размахивая рукой. — Эй, на корабле!.. Моряки проворно и ловко сворачивали грот. Бекки удивленно заметила, что белая краска на борту кое-где облупилась. До сих пор Корабль казался бесплотным; не имеющим веса, а следовательно, и неподвластным порче и воздействию стихии. Лодка стукнулась бортом о борт корабля, и Бекки пошатнулась. — Осторожней… Что продаешь, девчонка? Где-то над ней прыснули от смеха. Глядя вверх, Бекки облизала пересохшие губы. У бортика столпились мужчины — темные силуэты на фоне заходящего солнца. — Омары, сэр, прекрасные омары… Отец был бы доволен. «Во дает девка, сбагрила улов прямо в море и за добрую цену!» Не надо тащиться вверх по склону к деревне, торговаться с господином Смитом, ждать, когда буксировщики заберут товар. А тут ей заплатили по-царски; швыряли с борта на дно лодки взаправдашние золотые монеты, хохоча, когда она наклонялась их подбирать, и задорно окликая, покуда она поспешно гребла обратно к берегу. В ее памяти остались их грубые и хриплые, но такие добрые голоса. Казалось, никогда прежде земля не приближалась быстрее, не греблось легче и веселей. Бекки побежала вприпрыжку домой, неся остатки улова, зажав монеты в вспотевшей ладошке, но все-таки оглянулась, когда вдалеке раздался всплеск — Белый Корабль бросил якорь в заливе. Там зажгли огни, и очерки подсвеченных парусов, словно филигранные, чудесно смотрелись на серебристо-сером фоне волн. Отец напустился на нее за то, что она продала улов. Бермудцы!.. — Он с яростью плюнул на пол кухни, перенося стопку грязной посуды в раковину и берясь за ручку старенькой помпы. — Чтоб ты к этой яхте и близко не подходила! Но почему?.. Он повернулся к ней, черный от злости: — Я сказал: чтоб и близко не подходила! И больше никаких разговоров!.. Но Бекки уже научилась делать непроницаемое лицо, превращаясь в изваяние кошки-себе-на-уме. Она смиренно опустила веки и уставилась в свою тарелку. Вверху, в родительской спальне, надрывно кашляла мать. Бекки знала, что утром на простынях опять будут следы крови. Она вытянула ноги под столом и, прогоняя все мысли из головы, тупо почесывала пальцами одной ноги перепачканную в грязи голень другой. Контакт с лодкой, пусть и малоудачный, не шел из головы Бекки в течение нескольких недель; мысли о диковинной яхте просто-таки преследовали ее. Что ни ночь, ей снился Белый Корабль — в своих снах она парила над ним, рассекая воздух, совсем как те бесчисленные крупные чайки, что кружили над берегом и над прибрежными холмами. По утрам их гвалт гулко отдавался средь скал, а Бекки спросонья казалось, что это скрипят корабельные снасти, хлопают паруса… Иногда чудилось, что сами холмы начинают дрожать, перекатываться волнами, и кружилась голова, приходилось до боли сцеплять руки, чтобы морок прошел. Но все мысли и мечты она таила про себя. Однажды в маленькой черной деревушке в маленькой черной церквушке было венчание. К тому времени у Бекки в голове, непонятно уж как, сложилось убеждение, что все люди в округе приобрели этот проклятый цвет — рассеянная в воздухе невидимая черная пыль мало-помалу изменила их облик, въелась в кожу, въелась в душу. Ее фантазии приобрели новый, устрашающий характер: однажды ей приснилось, что жители деревни — ее родители и все ее знакомые растаяли и смешались с окружающими скалами, и именно их окаменелые кости и зубы виднеются теперь на разломах горной породы. Порой Бекки даже боялась залива, но чаще он притягивал ее какой-то гипнотической силой. Нельзя сказать, что она о чем-либо думала, сидя там, на черных камнях; просто в мозгу проносились живые, но непонятные образы… Она вдруг взяла и обрезала свои темные волосы. Пораженная новым обликом, увиденным в расколотом и покрытом пятнами зеркале, Бекки все укорачивала и укорачивала волосы, покуда не стала похожа на буйных деревенских мальчишек — рыбацких сыновей. И все время ее не оставляло ощущение, что она в ловушке, стиснута чем-то со всех сторон — ни повернуться, ни вздохнуть свободно. Словно кругом невидимые прутья — как в корзинке для омаров, которых она столько перетаскала в своей жизни. Ее мирок был замкнут со всех сторон, его границами были обступившие залив холмы, голос священника, угрозы отца. Один только Белый Корабль был подлинно свободен, и она уплывала на нем — прочь, прочь, прочь!.. В брожении жизненных соков, свойственных подростковому возрасту, Белый Корабль был одним из главных ферментов. Будто за мистическим горизонтом поблескивала некая истина — доступная ее пониманию, но… недоступная. Бекки продолжала время от времени бегать на свидания с яхтой, подсматривая за ней из-за кустов куманики над заливом. Теперь ее привлекало само море. По ночам или свинцово-серым утром она сбрасывала платье за глыбами камней, входила в воду, которая поначалу казалась ледяной, и отдавала свое тело волнам, качавшим ее, толкающим к берегу. В такие моменты чудилось, что залив взбешен ее своеволием, ибо, сбросив с себя всю одежду, Бекки каким-то образом высвобождалась из тюрьмы замкнутого пространства, но окружающие холмы только что не ерзали от нетерпения схватить и сжать ее, и выдавить из нее дух непокорства. Напуганная, она выбегала на берег, вскальзывала в платье и чувствовала успокоение, потому что скалы будто раздавались в стороны, прекращали гневаться. Бунт оказывался в очередной раз подавлен. А заодно она и плавать научилась. Эти заплывы были сами по себе загадкой; Бекки инстинктивно предполагала, что ни отец, ни церковь не одобрили бы ее поведения. Она стала избегать отца Энтони, но во время служб некуда было деться от глаз на иконах и взгляда Христа с большого распятия над алтарем — они смотрели с таким упреком, с таким осуждением! Своим плаванием она неким иррациональным образом оскверняла свое тело, как бы отдавалась Белому Кораблю, который тоже плавал по водной стихии. Бекки стремилась к самовыражению, и море ей давало возможность выразить себя. Зато ее не оставляло неясное смущение, уверенность в грехе, словами неопределимом, а потому вдвойне страшном — и втройне прельстительном. Теперь она боялась исповедальни, делала крюк, чтобы даже мимо не проходить. И избегала любых прикосновений к своему телу — не только случайных, скажем, в церковной толпе, но даже трения собственной одежды о тело — при ходьбе, наклонах, при работе. Она словно очерчивала предел, который зло не смело переступать, дабы хоть как-то ограничить подстерегающую опасность, навстречу которой рвалась душа. И вот как-то исподволь родилась мысль, нежданная и нежеланная. Мысль, что только Белый Корабль способен спасти ее от самой себя. Он один способен умчать ее по воздуху прочь от этих поганых скал в мир более светлый и радостный. Откуда он является? И куда таинственно пропадает? Священник бормотал какие-то слова над могилой матери; Боженька сурово глядел с небосвода; однако Бекки знала, что матушка просто попала в еще более страшные тиски, которые окончательно сомнут ее и превратят в кусок черного сланца. Корабль вернулся. На сей раз у нее все внутри оборвалось от страха и неуверенности. Прежде бездумная вера ребенка не задавала вопросов: Корабль уплыл, но Корабль непременно вернется. Теперь, повзрослев, Бекки знала, что вещи имеют свойство изменяться, зачастую необратимо. Однажды Корабль исчезнет навсегда. Вслед за периодом познания зла наступил период равнодушия — и именно тогда Бекки ощутила себя воистину проклятой. Ночью накатил такой ужас перед непоправимой потерей мечты, что она бесшумно встала и дрожащими руками оделась. Внизу кашлял во сне маленький брат. Сердце бешено колотилось, но какая-то сила звала — вперед, вперед. Бекки вылезла на крышу и спустилась вниз по приставной лестнице. Внутри все стонало: вот сейчас я приду к заливу и увижу, как Белый Корабль снимается с якоря и уплывает, уплывает навсегда! Деревушка спала — ни звука, ни огонька. Темно хоть глаз выколи. Только на востоке небосвод чуть серел в предвестии далекого еще рассвета. Там чернела колокольня с ушастыми чудовищами, из пастей которых в дождь хлестала вода. Бекки перебежала по мосту через ручей — и сразу открылся вид на зеркальную гладь бухты, где черной тенью стоял призрачный Корабль. Спустилась вниз, к воде, ощутила ступнями, а потом и икрами леденящие удары волн; со стороны яхты доносились голоса, скрип лебедки. Внезапно брызнул дождь, но она ни на что не обращала внимания, а упрямо шла вперед — скоро вода достала до пояса, и она поплыла, опять-таки не сознавая, что уже плывет. Она ритмично работала руками и ногами — как бы в полусне, и казалось, что она может плыть так за Белым Кораблем хоть на край света. Бекки не замечала такого пустяка, как растущая боль в плечах. А впереди тень корабля укоротилась — он развернулся в сторону моря. Все, все в жизни недоразумение: и то, что она живет здесь, и то, что море глубоко, а горы высоки и до корабля так далеко, что не доплыть, хоть он уже близко. Вода попала в нос, кинжальная боль в легких — и разом она испытала что-то вроде упоительного оргазма; Бекки вскрикнула — и уже окончательно начала тонуть, забилась, завизжала. Она то выныривала, чтобы глотнуть воздуха, то погружалась снова, все безвозвратней… Над ней звучали чьи-то голоса, резкие приказы. Потом она ощутила чужие руки на своих плечах — ее тащили за платье, материя рвалась, Бекки опять уходила под воду. Наконец ее вытащили на палубу, перевернули ничком на досках. — Та самая!.. — Чертова рыбацкая дочка! Слова доносились так, словно она все еще была под водой. Бекки лежала с единственной мыслью, что совершила нечто страшное. Ее завернули в принесенные одеяла; она еще сумела сесть, выплевывая воду, но когда ее понесли вниз, в каюту, в голове все окончательно смешалось, и она провалилась в черную пропасть.