АнтиДиверсант - Страница 27

«…О судьбе матери ничего не знаю, переписку с нею не веду», вот по глазам я понял, что переписки никакой уже быть не может, и надо бы воздать должное следователю, раскрывшему тайну, в стране все было секретом, правда укорачивала жизнь и подследственным, и прокурорам, а этот, из минского НКВД, к маю сорок первого вообще потерял интерес ко мне, что-то с процессом не получилось, решено было отправить меня к месту прежней перековки, уже и в «столыпин» посадили, да некомплект вышел, всего два человека на купе, куда можно было, по санитарным нормам того времени, впихнуть в восемь раз больше; соседом же оказался сельский ветеринар, убогий старикашка, родственники которого уломали конвой и передали убогому два мешка жратвы, половину распотрошили уже конвойные, но и нам перепало, что было весьма кстати, вагон отогнали в тупик, в сортир водили нерегулярно, о начале войны мы догадались по бомбежке, разъяренная охрана утром двадцать восьмого июня на свой страх и риск стала всех расстреливать, тут-то и показал себя молодцом сельский хлюпик, детские ручки его выломали вагонную полку, ею мы и заслонились, спасло нас еще и то, что расстреливать начали с другого конца вагона и пока дошли до нашей купейной камеры, засуетились, дверь открывать побоялись, постреляли наугад и смылись, благо немцы вплотную приблизились, мы двое суток провалялись в купе, истекая кровью, Роберт подоспел вовремя, – вот мы и вернулись к нашей беседе, если можно назвать монолог разговором с вами, господа, но, уверяю вас, не зря обежал я круг и познакомил вас с собою, впереди еще знаменательный допрос в кенигсбергском гестапо, откуда, может, все и пошло, но – по порядку. Итак, нашел меня Роберт в Мозыре, никаких намерений дружить с немцами я не имел, лелея надежду на бесследное исчезновение, тянуло поближе к тем краям, где ни лагерей, ни тюрем, а таких райских уголков не было на всем пространстве от Владивостока до Лиссабона, и кто бы эту войну ни выиграл, рассуждал я, мне ни с побежденными, ни с победителями жить нельзя, надо выждать момент и дать деру, оставляя за спиной восходящее солнце и бушующие волны Атлантики. Клаус и Роберт значительно позднее пришли к тому же, их куцая немецкая мысль простиралась только до Пиренеев, но как только фатерланд затрещал, воображение обоих способно было переместить материки, – ох, уж эти романтические немцы, предложившие мне в Мозыре скромную должность референта по марксизму, что, кроме смеха, вызывало еще и недоумение, марксизму-то требовалось обучать ту немногочисленную публику, что под видом бывших партийных работников забрасывалась в тыл Красной Армии.

Я согласился, мне это было интересно, я еще с детства понял, что марксизм рухнет под тяжестью собственных конструкций, что большевики об этом прекрасно осведомлены, что Сталин уже сделал попытку ужать учение до набора банальностей, – произошло это, правда, в год, когда я мог зрело судить обо всем, а у Роберта я составил наикратчайший курс марксизма, его я до сих пор считаю шедевром философской мысли, труд мой изучен был в Берлине, оценку ему дали превосходную, освоить учение теперь могли самые тупые мозги, обучение партийных диверсантов передали другому наемнику, меня же привлекли к более прозаическим дисциплинам, я выглаживал речь малограмотного сброда, настолько озлобленного советской властью, что речь его, перенасыщенная матом, становилась нетерпимой для уха русского обывателя, и когда кем-либо произносилось слово «Сталин», с языка этих горе-агентов рефлекторно слетали выражения, которыми исписаны все стены провинциальных сортиров, «бисова мать» на фоне их казалась верхом благозвучия, сброд мог на Ярославском вокзале Москвы раскрыть рот и немедленно угодить на Лубянку, никакие легенды не спасли бы, вот тогда-то изобрел я способ прополки языковых сорняков, работа была строго индивидуальной, одного сквернослова, помню, я натаскал так: орал над ухом «Сталин» вместе с ударом палки по ягодицам, а ударяемый в ответ отчеканивал сакраментальную формулу: «Товарищ Сталин есть выдающийся археоптерикс всех птеродактилей советского народа». Эта абракадабра вплеталась в мозги, разрушая устойчивый рефлекс, подопытный забывал о всех фольклорных наименованиях гениталий, я же так, простите за слово, насобачился, что по стилю мата мог определять, на каких сутках диверсионной деятельности голубчика схватит НКВД. Вообще говоря, эта масса производила весьма комическое впечатление, провал следовал за провалом, в трех школах преподавал я и лишь дважды видел вернувшихся с задания агентов; у Роберта были более точные цифры, но и они соответствовали моим наблюдениям, вот почему в конце сорок второго года Роберт и Клаус пригласили меня посовещаться с ними, ответить на извечный германский вопрос: доверять или не доверять славянам? Нет, кто как выглядел, брюнет или шатен Клаус, говорить не буду, лишнее это, немцы как немцы, оба родом из Саксонии, что создавало для обоих кое-какие проблемы, еще с добисмарковских времен берлинцы недолюбливали выходцев из Саксонии, и хотя среди новых властителей Германии берлинцев почти не было, сама прусская традиция задвигала саксонцев на задний план, в то место, откуда они вышли, в данном случае – маленький городок, название не прозвучит, родители – лавочники, то есть те, кого социал-демократы и социалисты обзывали филистерами, бюргерами, михелями и похлеще, тот и другой, Клаус и Роберт, учились вместе в гимназии, единственной в городе, там-то и случилась некая страсть к пронырливой гимназистке, была она двумя годами старше их, обоим натянула нос, выйдя замуж за банкира из Гамбурга, обманутые влюбленные самодовольно усмехались, слыша впоследствии о себе самые невероятные домыслы, но не пресекали их, им такая версия нравилась, она объясняла их с каждым годом крепнущую дружбу, их подчас тайные встречи.

Поначалу им не везло, Роберт поступил в Потсдамское училище и выпустился в двадцать девятом году, Клаус учился в Берлинском университете, лет пять они еще осваивались, не зная, как относиться к национал-социализму, а потом приняли его, признали и диктатуру, она, утверждают, всегда теснит элиту и дает простор выходцам из средних и низших слоев, но, думаю, гимназисты и при Бисмарке пошли бы в гору, Клаус уж точно дослужился б до какого-нибудь оберрегирунгсрата, а Роберт обеспечил бы себе пенсию полковника. Сблизила их, сделала друзьями до гробовой доски не какая-то Лотта или Гретхен, а, вот уж что для меня дико, романтизация собственного будущего и такой расклад психологических характеристик, когда каждый обладал тем, чего не хватало другому; Гитлер к тому же дал им ощущение не только внутренней ценности своей, но и возможность закукленную в душе романтику приложить к мировым делам, обогатить собою историю, которая добром возместит тяготы службы на благо Великой Германии, ведомой фюрером, и вознесет честолюбивых плебеев, вклинит их в уже создающийся нобилитет. К сорок третьему году Роберт был уже подполковником, женился на девушке из промышленно-дворянских кругов, а Клаус, работавший под Риббентроповым началом, носил чин, оканчивающийся на «рат», оба причем занимались разведкой, каждый в своем ведомстве, в германском МИДе, напомню, тоже была разведка, вот оба и делились информацией, минуя разрешения и согласования начальников, благодаря чему и продвигались по службе, но к концу сорок второго досадные провалы агентуры могли затормозить их продвижение к высотам, хайматланд терпел ущерб, вот у обоих и родилась идея, как расход превратить в приход, и для воплощения идеи требовалась моя помощь, мой совет, с такой целью приглашен я был на совещание, и не признать идею превосходной я не мог, она сулила выгоды при минимальной затрате людских сил Великой Германии, использованию подлежали сотни русских и украинцев, их собственно в Германии, не считая оккупированных ею территорий, насчитывалось около пяти миллионов, выбрать среди них несколько сот подонков труда не представляло, обучение разведделу заняло бы немного времени, разброс этой агентуры по всему пространству от фронта до Урала – еще меньше, весь смысл операции заключался в том, что намеренно не обученный сброд станет легкой добычей советской контрразведки, будет ею перевербован, в кабинетах Генштаба РККА разработают целенаправленную дезинформацию, вот ее-то и надо будет в Берлине просеять и во лжи найти зерна правды, из массива липовых разведдонесений родится истинная картина того, что в тылу и что на фронте. Клаус, в университете бегавший от одного факультета к другому, обосновал идею математически, мне же отводилась роль, прямо противоположная той, которую играли сейчас все инструктора разведшкол: из сотен кандидатов отбирать в агенты тех, кто либо сам после приземления поднимет, сдаваясь, руки, либо – из-за тупости, необученности или природной невезучести – будет разоблачен в скором времени, а для облегчения задачи в планы подготовки я постараюсь ввести такой пунктик, чтоб уж провалы были абсолютными, чтоб уж весь Генштаб РККА потел над дезинформацией, которой и будет питаться абвер, – да, прекрасный план, согласитесь, кое-какие изъяны имелись, но в целом – великолепно, что я и сказал разработчикам невиданного в истории всех разведок плана, кое в чем дополнив расчеты Клауса, я ведь потомственный статистик, однако предостерег: руководство план не одобрит, потому что оно – руководство; Клаус и Роберт мало еще пожили при диктатуре, у чиновников иной склад ума, чиновники и погубят план, – тот же Канарис отвергнет его с ходу, и какой вообще государственный человек отрапортует о неурожае так: он организован сознательно, чтобы получить ценные данные о невсхожести зерен. Да такой чиновник потому не окажется в концлагере, что другой чиновник, его назначивший, тоже не хочет переодеваться в полосатую робу…