Аннигиляция - Страница 5

Глубоко вдохнув, чтобы унять дрожь в голосе, я сказала:

– Похоже на грибницу, а буквы состоят из спорокарпиев. – Надо было ответить хоть что-то: кто сможет проверить, правда это или нет?

Видимо, внешне я казалась спокойнее, чем была на самом деле. Никакой тревоги со стороны топографа и антрополога, никакого намека на то, что они видели, как мне в лицо брызнула пыльца. Я стояла почти вплотную, а споры были крошечными. Произведу я семена мертвецов…

– Грибница? Спорокарпии? – тупо повторила за мной топограф.

– Подобный вид письменности не применяется ни в одном человеческом языке, – сказала антрополог. – Может, так общаются какие-то животные?

Я не смогла сдержать смех.

– Нет, таких животных нет.

Даже если есть, я так и не вспомнила их названия – ни тогда, ни потом.

– Ты ведь шутишь? Шутишь, да? – спрашивала топограф.

Она уже было собралась спуститься, чтобы разоблачить меня, но так и не сдвинулась с места.

– Буквы состоят из спорокарпиев, они же плодовые тела, – повторила я, словно в трансе.

Меня охватило оцепенение и одновременно с ним удушье, будто я не могла дышать – или не хотела, но это тоже была психическая реакция. Я вообще не ощущала никаких физиологических изменений. Впрочем, какая разница: в лагере вряд ли нашлось бы средство от чего-то столь неизвестного науке.

Но главным образом меня парализовала необходимость переварить произошедшее. Слова состоят из симбиотических плодовых тел неизвестного мне вида. Далее буквы выбрасывают споры, и значит, чем глубже мы будем спускаться, тем больше вероятность вдохнуть их и заразиться. Был ли смысл рассказывать остальным? Нет, решила я, это их только напугает. Эгоистично, согласна. И все же важнее было проследить, чтобы они не вдохнули споры сейчас, а позже вернуться с надлежащим снаряжением. Прежде чем делать хоть какие-то выводы, нужно проанализировать экологические и биологические факторы, а информации, как я все больше убеждалась, катастрофически не хватало.

Я вернулась в зал. Топограф и антрополог смотрели на меня так, будто ждали еще каких-то подробностей. Антрополог вообще была на взводе и не переставая вертела головой. Наверное, стоило придумать что-нибудь, чтобы хоть как-то ее успокоить… Но что рассказать им о словах на стене? Это либо небывальщина, либо безумие, а то и все вместе. Будь слова написаны на неизвестном языке, возникло бы гораздо меньше вопросов.

– Нужно выбираться наружу, – сказала я.

Не то чтобы я считала это лучшим вариантом, но следовало оградить спутниц от воздействия спор, пока не выяснится, как они повлияют на меня. Кроме того, останься я здесь, не справилась бы с искушением вернуться на лестницу и читать, читать… Топографу с антропологом пришлось бы удерживать меня силой, и неизвестно, что бы я тогда сделала.

Спорить они не стали. Во время подъема у меня на секунду закружилась голова, хоть мы и находились в замкнутом пространстве. Вместе с этим нахлынул ужас: казалось, стены сделаны не из камня, а из плоти, словно мы попали в глотку какого-то зверя.

Выбравшись наружу, мы рассказали психологу об увиденном, а я процитировала кусок предложения. Она крайне внимательно выслушала нас и решила сама взглянуть на слова. Я не знала, стоит ли ее отговаривать от этого, и в итоге просто предупредила:

– Только смотри сверху, не со ступенек. Кто знает, может, там токсины. Когда вернемся, нужно будет захватить респираторы. – Запечатанный контейнер с ними как раз сохранился с прошлой экспедиции.

– Без движения нет размышления, – произнесла психолог, глядя мне прямо в глаза.

Я почувствовала некий импульс, но ничего не сделала и не сказала. Остальные и вовсе как будто не слышали ее слов. Только потом до меня дошло, что это было гипнотическое внушение, предназначенное именно мне.

Очевидно, моя реакция ее удовлетворила, и она спустилась, оставив нас с волнением ждать ее возвращения. А как быть, если она не вернется? Еще меня тревожила собственническая мысль, что ей тоже захочется читать дальше, и она не удержится. Я не знала, есть ли в словах смысл, но страшно хотелось, чтобы он был. Тогда бы лишние сомнения рассеялись, и я стала бы рассуждать логически. Это, по крайней мере, отвлекало от размышлений о том, как подействуют споры на мой организм.

К счастью, топограф с антропологом не испытывали желания поговорить. Через четверть часа психолог неуклюже вскарабкалась по лестнице и, моргая, остановилась, пока глаза привыкали к свету.

– Занятно, – бесстрастно произнесла она, выбираясь из проема и смахивая паутину с костюма. – Никогда не встречала ничего подобного… – Она замолчала на полуслове, но, видимо, решила не продолжать.

Ее реакция была более чем странной. Впрочем, так считала не только я.

– Занятно?! – воскликнула антрополог. – Никто и никогда не сталкивался с подобным! Никто! Никогда! И это, по-твоему, всего лишь «занятно»?!

Она была на грани истерики. Топограф молча смотрела на обеих, как на ненормальных.

– Мне тебя успокоить? – спросила психолог металлическим голосом.

Антрополог опустила глаза и что-то неразборчиво пробормотала.

– Нам нужно время, – вклинилась я в возникшую паузу, – чтобы все обдумать и решить, что делать дальше.

Конечно же, под этим подразумевалось, что время нужно мне: чтобы узнать, как подействуют споры и придется ли сознаваться в том, что случилось.

– Боюсь, времени-то у нас как раз и нет, – сказала топограф.

Пожалуй, из всех нас она сделала самые правильные выводы: настоящий кошмар только начинался.

Психолог, однако, согласилась со мной:

– Да, нужно время. А пока что займемся тем, зачем нас сюда отправили.

В общем, мы вернулись в лагерь, пообедали и занялись «делами насущными»: собирали образцы и снимали показания, стараясь не отходить от лагеря далеко, словно боялись попасть под влияние башни. Я продолжала отслеживать изменения в своем организме. Бросало ли меня в жар или в холод? Боль в колене – от старой травмы или что-то новое? Я даже поглядывала на красную лампочку, но она не загоралась. Ничего страшного не происходило, я успокоилась и убедила себя, что споры на меня никак не действуют… хотя и знала, что инкубационный период может длиться несколько месяцев или даже лет. По крайней мере, в ближайшие пару дней мне ничего не угрожало.

Топограф занялась уточнением выданных руководством карт. Антрополог отправилась изучать развалины в полукилометре от лагеря. Психолог осталась в палатке заполнять журнал: может, жаловалась, что ее окружают полные дуры, а может, описывала во всех подробностях утреннюю находку.

Я целый час наблюдала за крошечной красно-зеленой квакшей, сидевшей на листе лопуха, еще час преследовала переливчатую равнокрылую стрекозу (такие водятся только в горах). Потом я забралась на верхушку сосны и смотрела оттуда в бинокль на побережье, где высился маяк. Мне нравилось лазать, а еще мне нравился океан – вид его успокаивал. Воздух здесь был чистым и свежим, совсем не как в мире за границей, где грязь, несовершенство, стрессы, усталость и все воюют со всеми – типичные беды нашего времени. Там я не могла отделаться от ощущения, что вся моя работа сводилась к безуспешным попыткам спасти человечество от самого себя.

Богатство биосферы Зоны Икс наиболее ярко проявлялось в многообразии пернатых: от певчих пташек и дятлов до бакланов и бородавчатых ибисов. С вершины сосны виднелся кусочек солончака, и, внимательно приглядевшись, я целую минуту наблюдала за парой выдр. В какое-то мгновение они подняли головы и повернулись в мою сторону, будто знали, что я на них смотрю. В дикой природе я часто испытывала странное ощущение того, что вещи не всегда то, чем кажутся. С этим ощущением, однако, надо было бороться, иначе оно мешало объективно оценивать реальность.

В районе маяка кто-то – судя по всему, большой и грузный – продирался сквозь тростник, но кто это был, я так и не разглядела. Через некоторое время трава перестала шевелиться, и я окончательно упустила его из виду. Возможно, это был еще один вепрь: они неплохо плавали, питались чем угодно и легко приспосабливались к любому ареалу обитания.