Анкета - Страница 19

Оставим гипотетического Сергея Сергеича. Будучи реалистом, я знаю, что все-таки большинство людей, конечно же, ведет себя так, как принято в том скоплении людей, в котором они находятся в данный момент. Они редко ходят в чужой монастырь со своим уставом. Выламываться из общих правил дано поэтам, гениям и попадающим с ними, увы, в один ряд, например, грабителям и убийцам — поскольку хоть вокруг в наше время убивают и грабят день ото дня все проще и веселее, но все-таки это как-то еще не принято.

… Я не поэт, не гений и не убийца.

… Везде свои монастыри, свои уставы.

Меня другое интересует: как при этих монастырях и при этих уставах появляются люди, живущие вне уставов и вне монастырей, и при этом они, как и я, не гении и не убийцы? Ведь именно такова, например, была еще в советское время Алексина, таково было и осталось большинство ее знакомых.

Я хорошо знаю ее родителей Геннадия Николаевича и Ольгу Васильевну, они живы-здоровы, хотя обоим под семьдесят, ибо поженились поздно. Я знаю их еще со школьных времен — с той поры, когда Алексина разрешила мне приходить к ней. И я тогда уже удивлялся: почему у этих тихих людей выросла такая дерзкая и свободная девушка. Они были полностью в ее власти, вечерами, когда у Алексины собирались гости, она выпроваживала их погулять, и Геннадий Николаевич с Ольгой Васильевной гуляли и час, и два, и три — пока все не разойдутся. С одной стороны, это объяснимо условиями однокомнатной квартиры, с другой же…

Мне казалось, она мстит им за что-то.

Может, за имя свое, которое до сих пор терпеть не может, и все ее называют Алиной, и я тоже — вслух, но мысленно все-таки данным ей родителями именем.

Геннадий Николаевич и Ольга Васильевна до того, как пожениться, проработали в одном учреждении — в соседних помещениях — около десяти лет.

Понравились же друг другу сразу же.

Через год Геннадий Николаевич сказал Ольге Васильевне о своих чувствах — на какой-то учрежденческой вечеринке, выпив немного водки (и первый тост, конечно, за Победу, ведь война была совсем рядом, за плечами, а Геннадий Николаевич успел последний год повоевать и даже был легко ранен). Он выпил немного водки и говорил с Ольгой Васильевной в конце длинного учрежденческого коридора, у кадки с фикусом. Она выслушала и промолчала.

Но через несколько месяцев — опять-таки на вечеринке и, возможно, у той же кадки с фикусом, созналась во взаимности. Но тут Геннадий Николаевич повел себя странно. Он сказал, что отношений вне брака не хочет, но вот к браку еще не готов. Мешают некоторые психологические моменты.

Ольга Васильевна не стала выяснять, какие.

Еще через год Геннадий Николаевич (вечеринка, кадка с фикусом) сказал, что в принципе решил и готов — но чтобы уж навсегда, на всю жизнь. Правда, есть некоторые психологические моменты…

Ольга Васильевна и на этот раз не стала их выяснять, в свой черед сказала с печалью, что теперь она не уверена в своей готовности к браку — и у нее тоже есть некоторые психологические моменты…

Прошло время. Вечеринка, кадка, фикус — и вот Геннадий Николаевич решается открыть свою психологическую тайну.

Он признался, что не любит детей.

Ольга Васильевна, зная его мягкий добрый характер, была поражена.

Геннадий Николаевич объяснил, что нелюбовь к детям объясняется нелюбовью, почти ненавистью к детству вообще, а к своему — в частности.

По условиям того времени, он не мог тогда объяснить подробно. Подробности же таковы.

В детстве он был молчалив, не угрюмо, но настойчиво замкнут, любил читать приключенческие книги — и очень не любил, когда на него обращали лишнее внимание. Дома это было обеспечено: он жил у тетки, потому что мать его умерла при родах второго ребенка, который тоже родился мертвым, а про отца тетка ничего не говорила, да он и не хотел почему-то знать. У тетки была большая семья, ей недосуг было очень уж хлопотать над племянником, и его это устраивало; он забирался в свой чуланчик, который стал комнатой — оборудованный лампочкой и раскладушкой, делал уроки на старом сундуке или лежал и читал — и был доволен жизнью. Если б не школа! От природы он был умен и трудолюбив, он хорошо учился — а хорошая учеба и тогда, и до недавнего времени была первым основанием для выдвижения ученика на различные детские руководящие должности — октябрятские, пионерские и комсомольские. И Геннадия Николаевича неизменно выдвигали, причем на должности высокие. Чувство долга вынуждало Геннадия Николаевича поначалу исправно соответствовать должностям, что-то проводить и организовывать и т. п., — то есть быть на виду, чего он терпеть не мог. Но он быстро уставал душой и начинал — наперекор чувству долга — с усилием — бездельничать и волынить, неявно, но последовательно.

И вот уже совсем запущена работа, того и гляди спохватятся, заметят и накажут — но тут, смотришь, и учебный год кончился, а в новом году новые должности, и опять выбирают Геннадия Николаевича — за хорошую учебу, и опять он мучается. Чтобы избежать этой участи, он даже попытался не учить уроков — и месяца полтора не касался учебников. Учителя взволновались, вызвали его на педсовет вместе с теткой, стали задавать вопросы, — никогда еще Геннадий Николаевич не был таким центром внимания! Нет уж, лучше нести свой крест, чем такие испытания! — и он быстро исправил учебу — и естественным порядком стал получать очередные детские общественные ответственные посты и задания, которые все аккуратно и тихо проваливал.

Вот за что не любил он свое подневольное детство, после школы же был послан на курсы младшего комсостава — и очень скоро на фронт — в начале 45-го. Там его смекалку и ум тоже раскусили, как ни старался он быть в тени (не в трусливой окопной или тыловой, а — общественной), начали выдвигать по политической линии, но тут, слава Богу, кончилось война. Геннадий Николаевич свое среднее образование посчитал достаточным, нашел себе службу в статистическом управлении (раньше оно было всего лишь отделом разветвленного учреждения), где и служил до самой пенсии в одном и том же качестве, на досуге собирая и увлеченно читая книги из знаменитой серии ЖЗЛ, то есть — «Жизнь замечательных людей».

Но призраки детства и до сих пор навещают его, до сих пор снятся ему сны, в которых к нему подходит завуч по воспитательной части и говорит:

— Геннадий Николаевич, будь любезен завтра, как председатель совета школьной пионерской дружины, провести общий сбор, посвященный тыры-дыры тыры-дыры! — и он с ужасом вспоминает, что документация не готова, сам совет не собирался уже месяца два по причине болезни школьной пионервожатой, барабанщики не тренировались, горнист не горнит звонко, а хрипит и плюется в трубу, знаменосцы тоже не готовы, — как проводить сбор?! — ужас, ужас! — ему кажется даже, что он забыл, как стоять, принимая рапорты председателей советов отрядов, сиречь классов, он даже забыл, как руку поднимать ко лбу, сон перескакивает и показывает; что сбор уже будто бы собран, и взмокший в кошмаре Геннадий Николаевич видит себя, юного пионера, но почему-то с усами, встречая знамя дружины, он поднимает руку не в пионерском салюте, а в фашистском гитлеровском приветствии, которое он знает из кинохроники…

Поэтому всякие дети, даже самые милые и даже еще не школьники, пробуждают в нем нехорошие чувства, они неприятны ему, он морщится, когда слышит их звонкий гомон, он боится, что, заведя своего ребенка, будет невольно вымещать на нем свои детские обиды. Или, наоборот, будет напряженно стараться полюбить своего ребенка — то есть — по обязанности и должности отца, меж тем чувствами обязанности и должности он с детства по горло пресыщен. И даже если случится, что он полюбит своего ребенка от чистой души, то все равно будет думать, что — по обязанности и должности, изведет себя, изведет жену, изведет в конечном счете ребенка чрезмерными доказательствами любви, дети же чутко чувствуют фальшь — и сын возненавидит отца за лицемерие…

Вот об этом своем противоречии рассказал Геннадий Николаевич Ольге Васильевне.