Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга - Страница 18

И, словно Филиппу было мало напастей, в 1348 году во Францию пожаловала чума, «Черная смерть».

Эта азиатская болезнь пришла в страну из Италии и распространилась к северу. В ней видели еще один знак того, что Бог отвернулся от Франции. Смертность в Авиньоне была столь высока, что Папа (который обосновался здесь, а не в Риме) освятил реку Рону, чтобы в нее могли сбрасывать трупы, и разрешил умирающим исповедоваться мирянам и «даже женщине». Вот уж поистине чрезвычайные меры.

В попытке остановить распространение чумы король Филипп ввел суровые наказания за богохульство. За первое прегрешение отрезали губу, повторный проступок карался отсечением второй губы, а потом и языка. Между тем жители Страсбурга обвинили во всем иудеев и вырезали целую общину – две тысячи человек. Разумеется, это не помогло справиться с болезнью, и в течение года чума свирепствовала по всей Франции.

Вполне естественно, что англичане довольно ухмылялись тому, что Бог покарал их врагов – но радость длилась до тех пор, разумеется, пока эпидемия не перекинулась на другой берег Ла-Манша.

Численность населения в четырнадцатом веке определялась весьма условно, но полагают, что за три года умер каждый третий житель Западной Европы. Больше всего пострадали плотно заселенные крупные города, в одном только Лондоне с его 70 000 жителями умерла половина населения. Примерно в таком же по размерам Париже уровень смертности составил 50 000 жителей или около того.

Хроники того времени по обе стороны Ла-Манша повествуют о заброшенных деревнях, притихших городах и (что повергло бы в ужас современных бриттов) резком падении цен на недвижимость – не было никакого смысла покупать что-либо, потому что выжившие просто могли заселяться в покинутые дома. Некогда особо ценные объекты, такие как ветряные мельницы, теперь никем не использовались, поскольку нечего было молоть, да и городские обитатели не стремились превращать их в летние домики для уик-эндов.

В общем, это была катастрофа для всего человечества, и страданий хватило всем. Разве что, по странному капризу судьбу «Черная смерть» пошла на пользу Англии в ее противостоянии с французами. Или, точнее сказать, на пользу английскому языку, поскольку эпидемия вынесла (черный) смертный приговор нормандскому языку в Англии.

И тому было несколько причин. Прежде всего, с резким снижением численности населения феодальная система Англии рухнула. Целые деревни остались без лордов, лорды лишились сервов, и это означало, что уцелевшие после эпидемии работники были нарасхват, так что вполне могли найти себе работу где угодно, причем как вольные труженики. Парламент попытался было ввести ограничение предела заработной платы и запретить освобождение сервов, но это привело лишь к открытому бунту. Воздвигнутый англонормандской знатью стеклянный потолок богатства, власти и привилегий еще не был разбит вдребезги, но уже пошел глубокими трещинами, по мере того как угнетенные низшие слои англосаксов расправляли плечи, все активнее проявляя себя как настоящий средний класс. Перемещаясь по стране, они распространяли свой язык – искаженную смесь англосаксонского и нормандского, – который сегодня мы называем английским.

Этот лингвистический тренд усилился также тем, что англонормандские монахи, которые прежде жили как хозяева поместий в своих монастырях, во время чумы массово вымерли – ведь это к ним шли больные в надежде на исцеление или, по крайней мере, на соборование перед смертью. Теперь этих монахов, говорящих на нормандском языке и латыни, заменили англоговорящие собратья, которые были куда скромнее своих предшественников и к тому же не брезговали просветительской миссией, обучая простой люд читать и писать… по-английски.

Вот почему период после нашествия «Черной смерти» ознаменован полным и окончательным триумфом английского языка в Англии. В 1362 году при открытии парламентской сессии впервые прозвучала речь на английском. В том же году вышел закон, обязывающий проводить судебные слушания на английском, поскольку большинство населения уже не понимало нормандско-французский диалект. Это уж парламентарии загнули, конечно, но такие проанглийские преувеличения явно были в моде. Как сообщают хроники, два английских дипломата того времени отказались говорить по-французски на том основании, что этот язык для них «такой же малопонятный, как иврит»…

Английский, со своими англосаксонскими корнями и гибридной англосаксонско-нормандской грамматикой, прораставший, словно плесень, под подошвами англонормандской знати, наконец-то обрел статус и уважение, перестав быть грубым диалектом, на котором переругивались крестьяне. В 1385 году ученый Джон Тревиза писал: «in alle the gramere scoles of Engelond, children leveth Frensche and lerneth in Englische»[39]. Обратите внимание, насколько его орфография сходна с правописанием современных английских школьников.) Он пошел еще дальше, заявив, что английские дети знают французский так же, как «их левая пятка». (То же самое можно сказать о современных детях.)

Как нам уже известно, король Эдуард III знал английский язык, и всех приятно удивляло то, как свободно он им владел. Особенно ему удавалось сквернословие, ведь он с самого начала обнаружил, что английский язык гораздо лучше, чем французский, подходит для ругательств. Прибавляя англосаксонский «офф», англичанин может с легкостью превратить любое агрессивное или резкое слово в оскорбление, так же как и поиграть (грубоватыми) англосаксонскими и (искаженными) нормандско-французскими словечками. Французский язык слишком привязан к латыни и излишне щепетилен в грамматике, чтобы позволить себе такие вольности.

Эдуард, может, и был силен в английском, но он все-таки учил его как второй язык, а первым освоил французский – тот самый язык, на котором говорил его заклятый враг король Филипп. К тому же изъясняться на французском языке в суде все еще считалось шиком, как это продемонстрировал Эдуард в знаменитом эпизоде, связанном с «оброненной подвязкой» 1348 года.

На балу в Виндзоре, танцуя с королем Эдуардом, графиня Солсбери уронила подвязку. Король поднял ее и повязал на собственную ногу, а когда заметил удивленные взгляды придворных, не задумываясь, произнес по-французски: Honi soit qui mal y pense, что в грубом переводе звучит примерно так: «Позор тому, кто думает, будто я сделал это с намеком на секс» [40]. Эту фразу приняли в качестве девиза его нового Ордена Подвязки, и теперь она красуется на британском монаршем гербе поверх девиза Dieu et mon droit.[41].

Однако до времени произнесения Генрихом V пламенной речи перед битвой при Азенкуре, случившейся всего лишь шестьюдесятью семью годами позже, английский оставался первым языком короля, и никаких переводов его высказываниям не требовалось.

Короче говоря, крохотные блохи, занесшие в Европу «Черную смерть», одновременно освободили Англию из тисков иностранного языка как государственного. Весьма символично, поскольку flea («блоха») – англосаксонское слово.

Война шла ни шатко ни валко, когда в 1377 году в почтенном возрасте скончался Эдуард III, и стороны продолжали ее лишь потому, что многие англичане стремились попасть на континентальный берег Ла-Манша и сколотить себе состояние.

Да и Франция созрела для того, чтобы ее вновь пощипали. Французский король, Карл VI, был законченным лунатиком. По ночам он бегал вокруг замка, завывая волком, и был убежден в том, что сделан из стекла, а люди хотят его разбить. Однажды в приступе безумия он убил четверых своих придворных.

Слабость верхушки расколола Францию на два воюющих за власть семейства – бургундцев, возглавляемых кузеном Карла V, Жаном Бургундским, и арманьяков под предводительством Людовика, брата Карла. Вскоре обе эти команды творили такие злодеяния, что даже превзошли все шевоше англичан. Арманьяки породили новый террор, который впору было называть «экорше» (в буквальном смысле «освежеванный»), и насаждали его на родных просторах недобрых тридцать лет.