Ангел пригляда - Страница 5
– Собирайте персонал, – сказал он наконец и прикрыл глаза – сил оставалось немного, надо было экономить…
Через полчаса в кабинете доктора собрались оставшиеся медработники, смотрели кто тихо, кто хмуро, но все – с надеждой. Доктор Ясинский не лежал уже, сидел на своем кресле бледный, как мертвец, говорил тихим голосом:
– Эвакуироваться нет никакой возможности… Здание к использованию непригодно. Вдобавок оно пристреляно, следующий обстрел может уничтожить больных вместе с нами… Отсюда вывод: лечебницу надо распускать, жизнью людей мы рисковать не вправе.
Била-стучала кровь в висках, под бледной кожей вспыхивали лимфоциты, борясь с болезнью. Что же ты делаешь, доктор Ясинский, где это видано, чтобы распускать сумасшедший дом, куда они пойдут, больные, кто им уход обеспечит? А где видано, чтобы по живым людям из системы залпового огня садить, как по тараканам, спрашиваю я вас? То-то же и оно, и не говорите, чего не знаете. К тому же не просто так мы больницу разгоняем: у кого есть родные – к родным с подробнейшими инструкциями, остальных разберем между собой.
Спустя четверть часа все уже было решено, остались только двое неприкаянных.
– Отец Михаил остается, – подвел итог доктор. – И еще Катя, юродивая…
Катя, да, Катя… Параноидная шизофрения или, как ее тут звали, юродивая Христа ради. Молодая, вихрастая, ногастая, а в душе словно бы старушонка – то темная, то забавная. В другие времена, при государе-императоре, быть бы ей местной достопримечательностью, ходить по мощеным улицам, брызгая о камень копытцами, подкованными башмачками, грозить прохожим тонким пальчиком, показывать красный язык, прорезным визгом кричать глупости о Боге и ангелах, стращать собою гулящих рогатых бесов, с полупьяну забредших в переулки, ведущие к храму, а по ночам, вскарабкавшись на колокольню, буянить в ночи, распушать крыла, кукарекать птицей-курицей, призывать архангела Рафаила.
Сейчас же законопатили ее, как и прочих, в желтый дом, под надежные замки, в смирительные рубашки, пичкают галоперидолом, никто ее пророчеств слушать не желает, никому она не нужна…
– Отца Михаила кто возьмет, говорю? И Катю юродивую?
Все молчат, опустили голову. И старшая медсестра, суровейшая Наталья Онисимовна, которая и к буйным в бокс входила, не страшась, с одним только шприцом наперевес и с божьим благословением. И добрейшая тетя Нюра, санитарка, не последнюю рубашку – кожу последнюю готовая с себя снять для другого… Медбратья тоже молчали, понурив маленькие гладкие головы на могучих шеях, словно яблоки попадали среди холмов. Хотя нет, не все молчат, лица прячут. Один приподнялся, так и рыскает глазами – рыжий Иванчук, из новеньких, и полгода в лечебнице не проработал.
– Я возьму, – говорит, – Катю возьму…
Не понравился доктору блеск в глазах его – сладкий блеск, сладострастный, желтый. Для Ясинского они все – пациентки и пациенты – сосуды немочи и слез, муки и страдания. А этот в Кате не юродивую видит – женщину. Нехорошо это, совсем нехорошо. Но все равно, другого-то варианта нету. Значит, придется объяснить ему, чтобы ненароком грех на душу не взял… Если, конечно, знает, что это такое… Но попробовать надо, за попробовать же никто не укусит.
– А отца Михаила возьмешь, Иванчук?
– Ай?
– Отца, говорю, Михаила возьмешь?
Правду сказать, он бы и сам их взял – и Катю, и отца Михаила. Кому и брать пациентов, как не заведующему отделением… Вот только беда, незадача, некуда их ему брать. Три дня назад разнесло его однокомнатную квартиру напрочь, одна черная дыра в доме осталась, как в зубе каверна, ни стен, ни пола. Счастье, что его дома не было, – вот это и называется повезло, это и есть Божий промысел, и ничто иное. Порадовался тогда – зачем-то, значит, нужен он еще на этом свете, зачем-то осеняет его крылом ангел-хранитель – крылом серым, тощим, поистрепавшимся, но окончательно силы не потерявшим. Ну, а зачем же может быть нужен доктор, кроме как приглядывать за больными… А больные есть всегда, значит, и доктору Ясинскому всегда быть. И не попадет в него ни артиллерийский снаряд, ни мина, ни случайная пуля, не подорвется он на растяжке, и пьяный ополченец не воткнет ему в горло широкий десантный нож…
Так, во всяком случае, ему казалось еще совсем недавно. А вышло вон оно как, совсем по-другому вышло. Разнесло больницу, и теперь доктор своими руками распускает больных по домам. При этом, куда идти ему самому – непонятно, все эти дни Ясинский жил в больнице. Временно, конечно, можно в бомбоубежище, а там видно будет. Но брать с собой в бомбоубежище больных нельзя – им пригляд нужен, распорядок дня, питание нормальное. А если завтра все-таки убьет его – кто о них позаботится? Нет, нельзя ему, никак нельзя…
Доктор снова поглядел на Иванчука. А у того глаза скользнули под тяжелую лобовую броню, глядят хмуро, как мыши из подпола, губы шевелятся, что-то цедят.
Усилием воли Ясинский напряг слух, сосредоточил внимание…
– Не могу, доктор, извините… Двоих не сдюжу. А Катю взять можно, это пожалуйста.
Ах, Катя, Катя… Стройная, высокая, черты лица мягкие, глаза глубокие, серые… В период ремиссии ласковая, приветливая, ни о чем не спорит, со всем соглашается. В другое время, с другими лекарствами, да и с людьми другими, что греха таить, верно, выздоровела бы она, пошла бы в белой фате под венец, осыпали бы ее хмелем, а счастливый жених шел бы рядом, смотрел на нее – не насмотрелся…
Полыхнул тут в жилах простудный жар, вскипела кровь, заволокло сознание бредом. И на миг почудилось доктору, что он и есть счастливый жених, это его осыпают хмелем. Это он идет рука об руку с Катей, и она глядит на него влюбленным, доверчивым, не замутненным лекарством взглядом.
Отуманенный доктор вздрогнул. Стряхнул с себя морок, посмотрел на Иванчука…
Неужели отдать ее этому уроду? Нет, нельзя. Кто знает, что он с ней сделает? Эх, была не была.
– Ладно, – сказал доктор, – я сам беру Катю…
Иванчук, обманутый в лучших ожиданиях, засопел обиженно, жирно.
– А отца Михаила?
– И отца Михаила, само собой… Обоих беру.
И тоже, как и Катя, явился перед ним отец Михаил, как живой, – может, в простудном бреду, может, сам собою… Сидел напротив за столом, глядел, наклонив голову, взглядом внимательным, сочувственным. А он, доктор, наоборот, сердился, как будто кто невидимый подзуживал его, топотал сердито копытцами, колол в бок кривыми рожками…
– Ну, а если не валять дурака, отец Михаил? – строго допрашивал доктор. – Ну какой же из вас небесный бухгалтер? Что вы там, на небесах, считать собрались? Грехи человеческие? Или сребреники какие-нибудь?
– Не подсчитываю я, – отвечал отец Михаил, говорил устало – лекарство действовало. – Не подсчитываю ничего, просто меру устанавливаю.
– Чему меру? – не понимал доктор.
– Всему. Добру и злу, плохому и хорошему, преступлению и святости… – Потом подумал и добавил: – А вообще, конечно, вы правы. Никакой я не бухгалтер… Но настоящей своей должности сказать не могу. Не положено.
Вздохнул врач, постучал карандашом по столу. Вот и говори с ними после этого. Во всем остальном нормальный человек, но как до небесного доходит, тут его в разум не вернуть. И галоперидол-то кончается… С другой стороны, зачем ему галоперидол? Он ведь тихий… Ну, а если болезнь прогрессировать начнет? Если он, например, себя архангелом возомнит, да и начнет карать род человеческий…
Поежился доктор. Представился чего-то его внутреннему взору отец Михаил ростом с Останкинскую башню, с черными крыльями за спиной, – непременно чтобы черными, как гнев его архангельский. Хотя, собственно, зачем ему крылья? Он и так может, без крыльев. Главное, острый предмет в руки взять – и пойдет валять всех налево и направо. Не дай боже, попадется ему на дороге какой-нибудь орк накирявшийся, а то и вовсе обдолбанный… Он разбираться не станет, кто перед ним – архангел или обычный псих, саданет очередью из автомата, и прощай, отец Михаил, встретимся, где ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконе-е-ечная…