Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи - Страница 9
— Говорят, у Великого Механика она есть, — сказал пожилой журналист. — Говорят, он спятил. Я слышал, он держит у себя птиц. Они летают там по всем комнатам.
Аретино сказал:
— Эта история кажется мне более правдоподобной, чем сплетня, будто он оживил труп. Точнее, сшитого из кусков нескольких трупов человека. Даже я не верю в эту байку, парни! А что до птиц, что ж, у каждого должно быть какое-то увлечение, правда? Не вижу вреда в птицах.
— Если только тебе не кажется, будто ты стал одной из них, — возразил пожилой журналист. — Поговаривают, он садится на спинку кровати и кричит, словно грач, и при этом машет руками.
Один из молодых журналистов прыснул и сказал:
— Я слышал от одной шлюхи: кое-кто из главных членов Совета Десяти по свободе и миру любит привести к себе с полудюжины девиц и расхаживать между ними голым, воткнув в зад перо и кукарекая петухом.
Макиавелли сказал с улыбкой:
— Если бы мы верили всему, что слышим, пожалуй, жители Флоренции уже двадцать раз должны были бы умереть от испанской заразы. Секс тут ни при чем, несмотря на его широкую популярность. Дело в связях. Салаи может оказаться той картой, которая уже очень скоро заставит всех открыть, что у них на руках. Я не верю, будто Рафаэль прибыл, чтобы соблазнить Великого Механика, здесь слишком многолюдно для соблазнения. Но если Рафаэль привез требования Папы к Синьории, тогда к моменту прибытия самого Папы должен быть готов ответ; стало быть, это секретное посольство, и правительству будет очень некстати, если оно обнаружится. Ведь их девиз: демократия рождается только в обсуждениях и открытых спорах. Вот почему эта стычка так важна, вот почему мы должны осветить ее как можно детальнее, особенно если никто из наших конкурентов вообще не обратил на нее внимания.
— Исключительность этого дела меня очень заинтересовала, — сказал Аретино. — Здесь секс переплетается с вопросами чести и высшими тайнами государства, и только мы об этом знаем. Это пахнет деньгами, ребята.
— И это значит, что мы печатаем, — заключил пожилой журналист, неловко поднимаясь с высокого трехногого стула. — Посмотрю, что можно выкинуть.
Аретино загасил сигару, внезапно приобретая деловой вид.
— Все, что угодно, если иначе нельзя. Джерино, растолкай этих парней, пусть разберут литеры. Нам необходимы две колонки в пятьдесят строк, и я хочу, чтобы они были как можно выше. Леон, напиши сотню слов о синьоре Салаи, ничего особенного, но достаточно красноречиво, чтобы польстить ему и заставить служить нашим целям. Он главный злодей в пьесе, но и простофиля тоже он. А что до вас, юный живописец, что вы знаете о гравюрах на меди?
Паскуале набрал в грудь побольше воздуха. Голову все еще туманили пары выпитого вина и выкуренной марихуаны, все казалось слегка мерцающим и расплывчатым. Он сказал настолько уверенно, насколько смог:
— Я занимался гравюрами.
— Отлично. Вон там стол. Якопо, перетащи его под лампу и прибавь газ. Этому молодому человеку требуется хорошее освещение для работы. Принесите ему… Что тебе нужно?
Паскуале еще разок вдохнул.
— Бумагу, разумеется, настолько гладкую, насколько возможно, копировальную бумагу и иглу, чтобы перевести рисунок. Хороший карандаш. Синьор Аретино, я обычно делал гравюры на дереве, разве это выйдет не дешевле? Падуб почти так же хорош, как и медь.
— У меня нет никакого падуба, и мне нравятся медные пластины, потому что с них можно сделать очень много отпечатков. Будут сотни оттисков этого листка. И пусть последняя копия будет такой же четкой, как и первая. За какое время ты справишься?
— Ну, часов трех-четырех будет достаточно.
— У тебя есть час, — сказал Аретино, хлопнул Паскуале по спине и оставил его.
Самый младший из журналистов помог Паскуале перетащить стол под шипящую газовую лампу, показал ему, как поворачивать кран, чтобы регулировать частоту, с которой вода капала на белые камни в резервуаре: чем больше вытекало воды, тем громче становилось шипение, и желтое пламя расцветало, ярко освещая белый лист бумаги и заставляя тени плясать по всей комнате.
Паскуале закурил сигарету и мысленно представил всю сцену, руками вымеряя пространство на бумаге. Пространство, учил его Россо, самое главное в композиции. Взаимоотношения фигур, заключенных в пространство, должны возникать, притягивая глаз в нужной последовательности, иначе все превратится в хаос. Салаи слева, на переднем плане Рафаэль, голова слегка повернута в сторону от зрителя, они составят центральную часть композиции. Спутники Рафаэля, собравшиеся полукругом, за ними местные художники, вполовину меньше, потому что они не так важны. В деталях прорисовать только Рафаэля и Салаи, одинаковые позы и выражение смущения и страха у всех остальных. Чтобы изобразить стыд, нарисовать их закрывающими глаза руками, а страх — вцепившимися друг в друга дрожащими пальцами.
Когда Паскуале сделал набросок двух главных фигур, он проработал фигуры свидетелей на заднем плане; самым заметным среди них был Джулио Романо, удерживающий Салаи, а ассистент, который так неуверенно угрожал Салаи, теперь превратился в верного и отважного слугу, готового отдать за учителя жизнь, рука на кинжале, лицо гневное. Потом сам Салаи, прищуренные глаза, кривая усмешка, одно плечо выше другого. Рафаэль гордо стоит в правой центральной части, столп, на который опирается вся сцена, непоколебимый в то время, как все остальные отступили под напором Салаи.
Паскуале прорисовал его изящные пальцы, затем положил рисунок на лист мягкой меди и склонился над столом, чтобы иглой перевести очертания фигур и важные детали. Когда это было сделано, он принялся резать по главным линиям, работая со скорой решимостью и деликатностью, которым так хорошо научил его Россо. Затем добавил детали, проколы и прорези, прямые и крестообразные, густую тень и яркий свет.
Паскуале лихорадочно работал и с трудом осознал, что творится вокруг него, только когда остановился размять уставшие пальцы, распрямить затекшую спину и закурить новую сигарету. Печатники разводили огонь в небольшой топке, которая приводила в движение дрожащие пружины печатного пресса. Ремни промежуточных пластин металла скрипели и стонали, растягиваясь от жара и приводя в движение винтовой механизм, который раскручивал большой барабан, а затем снова сжимались, чтобы после опять нагреться. Пожилой журналист стоял над лотком со шрифтом, отмеривая строки расчерченной палочкой. Аретино тихо разговаривал с Никколо Макиавелли, дымя сигарой, взмахами которой он заодно обозначал главные мысли.
Паскуале услышал их разговор. Никколо выдвигал теорию власти, говоря, что каждое общество, чтобы стать стабильным, должно представлять собой египетскую пирамиду, широкую в основании и сужающуюся кверху. Беды Италии, объяснял Никколо, проистекают из разрастания власти, когда безжалостный правитель использует в своих интересах массы. Государства, управляемые абсолютной властью, всегда завоевывают государства с демократическим строем, потому что решение одного сильного человека всегда более быстрое и жизненное, чем решение совета, который выберет не то, что лучше, а то, что устроит всех. Аретино засмеялся и сказал, что все это, конечно, хорошо, но итальянцы все равно в конце концов свергают своих правителей, потому что нужды личные постоянно перевешивают нужды общественные. Паскуале как-то потерял нить их беседы и некоторое время не понимал, что может уже оставить свою работу, не для того, чтобы отдохнуть, а потому, что она уже готова.
Аретино тут же захотел получить пробный отпечаток и настоял, чтобы пластину положили под пресс. Один из мальчишек-печатников опытной рукой взялся за рычаги и отпустил тормоз цилиндра. Грохоча подшипниками и скрежеща пружинами, ходовой механизм отъехал назад, чтобы захватить лист бумаги, валик с чернилами прошелся по поверхности пластины и вернулся, убирая излишек чернил. Рама пресса упала, грохоча противовесами, и снова поднялась.
Мальчишка проворно подхватил лист бумаги; на нем, под девизом печатного листка, между двух колонок, набранных мелким узорным шрифтом, была картинка, сделанная Паскуале, блестящая от непросохшей краски.