Ангел боли - Страница 87

— Из всех людей, кто заслужил чудо… — проговорила она, подавляя смех, который мог бы показаться безумным.

— …я стою на последнем месте, — согласился Харкендер. — Но ты достаточно хорошо знаешь, что в мире больше иронии, чем справедливости. Если мой господин — Дьявол, то я служил ему достаточно хорошо, чтобы стать его возлюбленным сыном.

— Со мной он обошелся плохо, — заметила она неожиданно резко, — когда свалил на меня эту безумную одержимую девчонку. Как она отплатила за мою доброту! И её никогда не повесят за то, что она сделала, потому что никто не поверит, что она могла это сделать.

— Обоснованный риск, — сказал Харкендер, чья рука все ещё лежала поверх её руки. — Когда ты тратишь шесть пенсов, чтобы купить заложницу падшего ангела, не стоит рассчитывать приобрести святую.

Она посмотрела на его экипаж и терпеливого возницу. Она не узнавала ни то, ни другое.

— Куда ты отвезешь меня? — спросила она, признавая этим, что готова сделать то, что он может ей предложить. Ведь он был магическим и волшебным существом.

— Нам есть где жить, — сказал он, — есть слуги и обстановка. Предстоит ещё сделать много обычных дел и много необычных. Помнишь, Мерси, как я говорил, что нашел путь к знанию и власти, доступный лишь немногим людям? Помнишь, я клялся, что смогу найти способ разрушить мир благочестивых людей?

— Помню.

— Это оказалось сложнее, чем я думал, — сказал он печально, — и все пришло не к тому итогу, которого я ожидал. Но я не жалею, что выбрал этот путь, и что на этом пути я нашел себя. Садись в экипаж, и поедем.

Снова его голос наполнился пугающей нежностью, которую Мерси не могла объяснить. Они ведь не виделись двадцать лет, да и до того она не особенно ему нравилась.

Возможно, думала она, позволяя взять себя за руку и отвести в экипаж, он действительно был пособником Сатаны, пришедшим, чтобы отвезти её к берегам Ада — к озеру огня, которое она часто воображала в собственном аду. Но, даже подумав об этом, она не попыталась освободиться. Разве она была не из камня? Разве не была устойчива ко всем слабостям и пристрастиям, бывшим проклятьем женского пола? Не она ли содержала лучший бордель в Лондоне, а также была драматургом?

Когда лошади тронулись и легко перешли на скорую рысь, ей было не интересно, куда они направляются, хорошо уже то, что она была в пути. Достаточно того, что кто-то пришел забрать её, был ли он прекрасным волшебником или самим чертом.

Когда дверь открылась, Дэвид был так занят письмом, что не сразу поднял глаза, но продолжал увлеченно писать, пока не добрался до конца предложения и конца мысли, которую он формулировал. Было так здорово работать, не ощущая боли, да и мысли теперь неслись, как ртуть, из его сознания прямо на бумагу.

Он поднял голову и не слишком удивился тому, что увидел. Он был рад.

— Я ожидал увидеть Пелоруса, — сказал он.

— Он пошел в твой дом, — ответила она. — Осмелюсь предположить, что он будет рад увидеть сэра Эдварда, и ему всегда нравилась твоя милая жена, не так ли? Я знала, что найду тебя здесь, ты ведь человек привычки.

Она загораживала картину, висящую на двери, стояла, скрыв пронзительный взгляд портрета. Её собственный взгляд был менее резким, чем обычно.

— Как ты, Мандорла? — спросил он. — Что-нибудь изменилось с нашей прошлой встречи?

Она медленно покачала головой, и он не смог понять, что она имела в виду.

— А как ты? — спросила она. — Ты выглядишь лучше.

— Мне гораздо лучше, — уверил он её. — Я заключил мир с Ангелом Боли и лучше приспособился к её образу мысли.

— Я сдерживаю обещания, — сказала она тихо.

— Я знаю. Благодарю.

— Теперь мы друзья, — согласилась она. — Надеюсь, мы навеки останемся друзьями. Но кто знает, что принесет будущее?

— Никто, — сказал Дэвид. — Мы не знаем, что может сделать Махалалель или остальные. Они подвластны прихотям собственной судьбы, также как мы подвластны им.

— Они ненавидят нас, — сказала Мандорла. — Ты можешь думать, что получил дар, но это лишь новое проклятье. Я знаю, о чем говорю. Они ненавидят нас, и единственная радость для них — сделать нас несчастными.

Дэвид покачал головой.

— Это не так. Наши предки помогли им стать теми, кем они стали, но сейчас они не так наивны. У них есть свои тревоги, страхи и обиды, но они такие же, как мы. Они могут ненавидеть, но со временем могут научиться любить.

— Кажется, твой урок необходим мне так же, как и им, — ответила она с кислой миной. — Я польщена, но ты не должен позволять оптимизму отвлекать себя только потому, что больше не испытываешь боль. Я уверена — в том, что последует, будет не меньше мучения.

— Возможно, — признал он. — Но всегда есть основание надеяться, даже для тебя. Однажды ты снова станешь волчицей, если ты этого хочешь. Однажды Пелорус примирится со стаей. Однажды ты можешь решить, что не такое уж это страшное наказание — быть человеком.

— У тебя прекрасные дети, Дэвид, — сказал она. — Жаль, что ты так мало видел их в образе волчат. Теперь они никогда не станут цельными, после того, что испытали. Возможно, они уже все забыли, но знание никуда не денется, оно глубоко в их сознании. И если они услышат крик лондонских оборотней в ночи, их сердце отзовется болью того, что они имели, но потеряли навсегда.

— Всем людям придется пожертвовать своими мечтами об Эдеме, — сказал он ей. — Мы вышли из темного, теплого лона на яркий свет, который учит нас мыслить и чувствовать. Наши сердца стонут, но мы можем вынести боль. Ты тоже можешь научиться переносить её, Мандорла. Во что бы ты ни верила, ты более человек, чем волк, и если ты когда-нибудь осуществишь свою заветную мечту, то тоже обнаружишь, что забытый секрет человечности беспокоит твои сны и заставляет твое сердце болеть. Для нас с тобой нет свободы от боли — и теперь, когда ты вкусила свободы, я не верю, что ты с радостью примешь плен волчьих инстинктов.

Её улыбка была блеклой.

— Интересно, чтобы ты сказал бы мне через тысячу лет, — тихо проговорила она. — Когда испытал бы не меньше дюжины смертей и возвращений к жизни, и все, кого ты любил, превратились бы в пыль в своих могилах.

Он встретил гордый взгляд её фиалковых глаз, не вздрогнув, хотя знал, что, если кто-либо из ангелов пожелает, подобное может стать его судьбой.

Он ответил, повторив её слова:

— Интересно, — сказал он так смело, как мог.

Глиняный Человек ни на секунду не усомнился в своих воспоминаниях о странном саде, который он посетил с Джейсоном Стерлингом и сэром Эдвардом Таллентайром — даже несмотря на то, что знал, каким ненадежным инструментом была память.

Он знал, что все они участвовали в общем предприятии Демиургов, но для него этот опыт был не нов. Он помнил — и до некоторой степени доверял этим воспоминаниям — давние времена, когда Демиурги были более настроены на участие в делах людей. Век Героев, как он иронически называл его, век провидцев и оракулов, век состязаний и чудес, который, за отсутствием какого-либо более надежного свидетельства, сохранился в легендах.

Интересно, подумал он, не начинается ли снова этот век. Но Адам Глинн искренне надеялся, что он не повторится.

Он не знал, следует ли радоваться или огорчаться из-за произошедших событий. В разгар Террора, в годы наполеоновских войн, во время падения чартистов он потерял веру в возможность наступления Века Разума — но эту веру можно было легко восстановить, особенно теперь, когда следовало снова брать в расчет Демиургов.

Из окна курительной комнаты Стерлинга, откуда он попал в их общий сон, он разглядывал улицу. Он высматривал не рыскающих оборотней или что-то подобное, но просто радовался банальным деталям мира: газовым фонарям, сдерживающим наступление ночи, пестрым женским нарядам, обилию экипажей и кэбов, свидетельствующему о развитии торговли и росте благосостояния; разносчикам газет, которые в их вечной бурной конкуренции пытаются взбудоражить кровь прохожих обещаниями ужасных картин.