Андрей Рублев - Страница 2

– О чем замыслился, браток? – положил Иван руку на плечо отрока.

– Как же оно так? – резко повернулся к нему Андрейка. – Побили ведь ордынцев два года назад в мамайщину! Откуда же они снова взялись?

– Не кручинься, паря, – привлек его к себе молодой оружейник, – Москва – она, брат, как крица, не сломишь! Ну, пошли, ужо достанется нам от матушки, небось, волнуется.

Пройдя по Никольской к Кремлю, они на перекрестке свернули налево и зашагали узкой улочкой, прозванной Богоявленской, одноименно с монастырем, что был основан на ней почти сто лет назад греческими монахами. Вскоре пересекли Ильинку и Всехсвятскую и, оставив сбоку болотистое, сплошь испещренное водоотводными канавами Зарядье, вышли на Варьскую улицу.

Дорогой не разговаривали. Иван, не в характере которого было долго унывать, раздумывал над тем, что будь он один, то не преминул бы проследить, где живет приглянувшаяся ему девка. Андрейка хмурился, сердито шмыгал носом. Отъезд великого князя из Москвы тяжело подействовал на впечатлительного парнишку… Он рос в годы первых победных ратей с татарами, гордился своим городом, земляками – московскими воинами и, конечно, князем Дмитрием Ивановичем. Как многие из его сверстников, Андрейка был грамотен – в те годы обучениe письму, чтению и даже счету начиналось с семи лет и было делом нередким. Но если для большинства вся наука заканчивалась «Часословом», «Псалтырью» да умением нацарапать несколько слов писалом на бересте, то для него это было лишь началом. Отрок много читал, особенно увлекался книгами о прошлом. «Повесть временных лет», «Слово о полку Игореве», «Повесть о взятии Цареграда фрягами» и другие – Андрейка прочел их в Чудовом монастыре, где было собрано при митрополите Алексии множество книг русских, болгарских, византийских, сербских писателей.

Времена Киевской Руси, походы на печенегов, половцев, Цареград, междоусобицы, распад единой державы на уделы, нашествие Батыя, одичание князей… И, наконец, возвышение Москвы!..

Когда Андрейка начинал рассказывать, родные, знакомые и просто случайные люди слушали его не перебивая, хотя многие годились ему в деды.

Но еще больше отрок любил рисовать. Углем на бересте, мелом на доске рисовал он с детства. С годами появились изображения ангелов и угодников, более или менее удачно скопированных со стенных росписей–фресок и икон, картины из жизни: зимний торг на Москве–реке, осада Твери московскими полками…

Отец и старший брат Иван – оружейники, мастера кольчужной брони – сердились поначалу на парнишку, считали, что он отлынивает от дела, кормящего семью. К тому же другой живописи, кроме церковной – икон и фресок, на Руси не признавали, рисовать можно было только образы Господни, ангелов и святых. А это требовало большого умельства и благословения духовных иерархов.

Андрейку, однако, властно звало свое, не помогали ни уговоры, ни порка. Когда удавалось, убегал из дому, чтобы порисовать в одиночестве или встретиться со знакомым чернецом, учеником иконописца Спасского монастыря. как–то, раздобыв у него левкаса–грунта и красок, отрок нарисовал на куске холста сцену из Куликовской битвы. Великий князь Дмитрий Иванович в одежде простого воина дерется с татарами. Высоко вознесен длинный тяжелый меч, кажется, сейчас он опустится на голову съежившегося ордынца!..

Когда через кума Елферьева картину показали отцу Макарию, старцу Чудовой обители, тот долго не выпускал холста из рук. Дивясь необычайному сходству с Дмитрием Донским, с изображением сечи, несколько раз повторил задумчиво:

– Дар сие у него великий! Дар!..

– Ну что ж, быть значит по тому – решили отец с матерью. – На Николин день отдадим Андрейку в Чудов монастырь к отцу Макарию в послушники.

И тут Андрейкино сердце вздрогнуло, зачастило… Был он парнишка живой, бойкий, со сверстниками в любом мальчишечьем деле мог потягаться: быстрее других на сосну взлезть, в лапту поиграть или метко попасть в цель из подаренного братом Иваном татарского лука. А теперь прощай все это… Да еще Иван жару поддал. Не любил духовной братии, а здесь на тебе: Андрейка в монахи намерился… Стал над меньшим язвить да подтрунивать – может, передумает… Тогда отец с матерью на молодца напустились: не он, Андрейка, первый, не он последний. Дело сие богоугодно, да и сын будет пристроен до самого смертного часа…

Получив родительское благословение, отрок целые дни проводил в Чудовом монастыре, в соборах и церквах – учился строгать липовые доски, мастерить рамы, растирать краски, накладывать грунт–левкас, подолгу простаивал у икон и фресок.

– Будто одержимый! – вздыхала мать, глядя на похудевшего, осунувшегося сына.

– Чему дивиться: ест пятое через десятое, ни в доме, ни в слободе не бывает! – сердился отец.

– И чего ты, Андрейка, так прихватился? Иль, может, за одно лето самого Гойтана–грека выше стать хочешь? – не без ехидства увещевал его брат.

Отрок молчал, иногда огрызался – и продолжал свое…

Спустившись по Варьской улице к Москве–реке, братья на пароме переправились на другой берег. Миновав Балчуг, кривыми улочками и переулками вышли в Кузнецкую слободу. По обеим сторонам тянулись огороженные заборами дворы слобожан. Над крышами и деревьями стелился дым из кузниц, слышался перестук молотков. Во дворе сотского плавильщика Никиты Лопухова трясли груши. Одна упала в бурьян за забор. Иван проворно поднял ее, передал меньшому… У степенного, хозяйственного Лопухова был лучший сад в Заречье – яблони, груши, сливы, и, вовсе уж диковинные для многих в Москве, созревали в огороде завезенные не то из Крыма, не то из Хоросана дыни.

«Верх шершавый, будто живое что, а пахнет! Говорят, самому великому князю носил Лопухов в дар дыни те!»

Андрейка даже от грустных мыслей отвлекся, вспомнив о кусочке чудного лакомства, которым его как–то угостили.

Непоодаль уже виднелся срубленный из сосновых бревен на подклете их дом. Длинный фасад без окон выходил к улице, над двухскатной тесовой крышей – пестро разрисованный Андрейкой конек, несколько резных досок для украшения прибиты к фасаду и воротам.

Зарычав, рванулась к калитке большая собака, угрожающе рявкнула раз–другой. Узнав своих, завиляла хвостом, приветливо ткнула лобастой головой Андрейку. Отрок рассеянно потрепал пса по мохнатой морде, вслед за братом вошел во двор. Большую часть его занимал огород. Тускло поблескивали окруженные сочными зелеными листьями голубоватые шары капусты, краснела выступавшая из земли свекла, лук и чеснок темнели опущенными книзу увядшими стеблями. Окаймляя двор, кустились заросли шиповника, малины, черемухи. Справа от дома, у сарая с соломенной крышей, где оружейники работали летом, росло несколько чахлых яблонь, рядом стоял горн.

Через одностворчатую массивную дверь, скрепленную железными полосами, Иван с Андрейкой вошли в горницу. Большая, чуть не в треть комнаты, печь топилась по–черному: дым выходил в маленькие волоковые оконца. Стены и бревенчатый потолок были темны от копоти и сажи. Стол, лавки вдоль стен, два подвесных и один стоячий поставцы с глиняной и деревянной посудой. Небольшая дверь, что разделяла дом на две половины, вела в неотапливаемую белую горницу – светлицу.

– Где вас носит только? – ворчливо встретила братьев полная невысокая женщина лет пятидесяти в паневе и кичке.

– Не серчай, мать. Куда б ни несло, лишь бы к дому донесло, – расстегивая петли узкого кафтана, ответил с ухмылкой Иван.

– Кум–то приехал хоть?

Молодой оружейник сразу стал серьезным, подмигнул брату, чтобы молчал, буркнул неопределенно:

– Елферьев–та не приехал, да от великий князь отъехал.

– Князь? – переспросила пожилая женщина. – Ты уж никак с князьями знаться стал?

– Пущай нечистый с ними знается! – сердито махнул рукой Иван. – Кинул великий князь Москву.

– На нехристей выступил? – перестав возиться у печи, мать повернула к сыновьям озабоченное лицо, перекрестилась. – В слободе слух идет, что снова Орда на нас поднялась… Сохрани, Господь, ревнителя нашего и кметей!