Андрей Кончаловский. Никто не знает... - Страница 26

Из периода подросткового и раннего юношеского обучения он мало кого помнит из

однокашников и педагогов. Неравнодушно называет одного человека. По внешности, как

казалось Андрею, это был странный гибрид Муссолини и Кагановича. Преподавал в

музыкальном училище историю СССР и назывался Коммуний Израилевич (прозвище — Кома).

Кома позволял себе иронизировать в рамках общеупотребительной программы по

истории, а также выходить за ее пределы — в рассказах о Троцком, например. Именно от него

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

50

юный Андрей впервые услышал и при этом навсегда усвоил, что у Максима Горького самое

гениальное произведение — «Жизнь Клима Самгина», «роман, очень серьезно раскрывающий

русский характер, а за ним и гибель всего сословия».

«Кома был больше, чем учитель. Он был настолько интересен, что мы собирались у него

дома, разговаривали, пили водку. Он нас любил, от него веяло инакомыслием, хотя времена

были такие, что и слова этого нельзя было произнести. Тем не менее именно инакомыслие

сквозило и в его жестком глазу, и в иронической интонации, и в манере общения с нами…»

Но не общеобразовательная школьная программа, а именно музыка влияла на становление

Андрея. Где-то в своих воспоминаниях он рассказывает, как впервые, во время болезни, лежа в

постели, услышал Скрябина. От этой музыки у него «чуть не случился оргазм». Если

исполнитель, по его собственным представлениям, из Кончаловского не получился, то музыка

все же звучала в нем всегда. Во всяком случае, структура его картин, признается режиссер,

тяготеет к чувственно выразительной музыкальной форме.

Эдуард Артемьев, композитор, знакомый около полувека с режиссером и постоянно с ним

сотрудничающий, рассказывал в одном из интервью уже на рубеже 2000-х годов: «В конце

1950-х оба учились в Московской консерватории. Я — на отделении композиции, Андрон — на

фортепианном факультете. Пианистом он был блестящим, и когда уже на последнем, пятом,

курсе решил консерваторию оставить, это было для всех нас полнейшей неожиданностью.

Потому что он был виртуозом, и я помню, как легко исполнял такую технически сложную вещь,

как фортепианная версия балета Стравинского «Петрушка»… Позже Андрон признался, что

просто ощутил пределы своих возможностей и понял, что не смог стать вторым Ашкенази. А

быть ниже не захотел. Амбиции не позволили…»

Переживания эти обострялись присутствием рядом более талантливых, более умелых, в

том числе и Владимира Ашкенази. «Консерваторские годы были мучительны, — с горечью

говорил он позднее, — из-за постоянной необходимости соответствовать другим». А это было

нелегко, потому что в это время у Оборина в консерватории училось «несколько гениев» —

кроме Ашкенази, Михаил Воскресенский, Дмитрий Сахаров, Наум Штаркман. «Рядом с этими

великими я был как не пришей кобыле хвост…»

Андрея притягивали личности, в том или ином смысле нерядовые, «гении» в своей

области, особенно те, кто постарше. Тогда, в оттепельную зарю, люди творческие любили слово

«гений», охотно награждая им друг друга. Моего героя окружали действительно чрезвычайно

одаренные индивидуальности, неординарные характеры.

Одним из них был, например, Николай Двигубский, в будущем выдающийся художник

театра и кино. Русский по происхождению, он родился в Париже и даже был, говорили,

двоюродным братом Марины Влади. Приезд Двигубского из волшебной Франции в Москву для

постоянного проживания сильно удивлял Андрея. Во время учебы во ВГИКе они подружились

— и надолго. Двигубский знакомил приятеля с далеким пока от того миром французской

культуры.

Николай Львович Двигубский (1936—2008) оставил СССР почти одновременно с

Андреем и на «историческую родину» больше не возвращался. В каком-то уже очень позднем

интервью он с гордостью причислил себя к людям «круга Кончаловского и Тарковского», с

которыми ему довелось сотрудничать, и грустно посетовал на невозвратность этих времен.

Годы учебы (и в консерватории, и во ВГИКе) — время напряженного постигающего

соревнования, стремление закрепить свою неповторимость, право на место Первого. А отсюда

— и особый род зависти. Особенно там, где чувствуешь творческую неполноту, невозможность

победить в равном бою. Кончаловский признается в такой именно зависти к одному из самых

близких тогда своих друзей — к Владимиру Ашкенази. Видимо, как раз он и был невинной

причиной того, что Кончаловский ушел из консерватории.

Владимир быстро рос как мастер. Он был уже концертирующий артист, а Андрей все еще

студент. Владимир колесил по всему миру. Женившись на иностранке, он уехал из страны.

Поселился в Лондоне. И оттуда писал своему другу. И его дружеские, нежные, искренние

письма невольно превращались для Андрея в насмешливый вызов гения: я сумел уехать и жить

по другим законам, а ты нет.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

51

Рассказывая о Кончаловском, Э. Артемьев заметил: «Известно также, что после

«Сибириады», над которой мы работали вместе, Андрон уехал в Америку. Почему? Понял,

чутье подсказало, что здесь все кончается, а ему уже сорок два, еще два-три года — и «поезд

уйдет». И рискнул. Года три был в Америке практически без работы — так, входил в местную

тусовку, был то консультантом по костюмам, то вторым режиссером. Американцы, думаю, его

проверяли: приживется или нет?..»

Приживаясь, он и там завязывал контакты с «гениями», впитывая, культивируя и

преображая в себе выдающиеся качества их натур. Сам он иногда объясняет свою тягу к людям

«крупного калибра» (там, в Америке) тщеславием. Делясь впечатлениями от своего общения со

звездой, говорит режиссер, «пытаешься как бы дотянуться до нее». Примечательны в этом

смысле подробно описанные Кончаловским его встречи с американским актером Марлоном

Брандо, покорившим советского режиссера ролью в фильме Бертолуччи «Последнее танго в

Париже» (1972).

Одна из первых длительных встреч с Брандо произошла, когда тот выразил желание

сняться в предполагаемом фильме по сценарию Кончаловского. На ту пору актер как раз

нуждался в деньгах. Андрей чувствовал себя неуютно под напористо изучающим взглядом

могучего американца, хотя его выдающаяся индивидуальность, живущая по своим, звериного

чутья непредсказуемым законам, притягивала. В какой-то момент актер дал свое определение

собеседнику, навсегда оставшееся в памяти последнего. Он назвал Кончаловского одиноким

человеком, прячущим себя, скрывающим свою суть за улыбкой…

2

Вернусь к годам юности моего героя, к тем ярким, своеобычным личностям, которые

окружали его. Он, может быть безотчетно, искал покровительства более сильного, и физически,

и духовно. Искал достойного на роль старшего рядом. Первым эту роль сыграл Юлиан

Семенов. Андрею тогда было восемнадцать-двадцать лет.

Юлик, как его называли близкие, был сыном Семена Александровича Ляндреса, бывшего

сподвижника Николая Бухарина, вернувшегося из советских лагерей инвалидом. Через какое-то

время «Юлик» сделается известным автором советских политических детективов Юлианом

Семеновым, путешественником и авантюристом. Андрей, по его словам, влюбился в эту

«выдающуюся личность» по уши. За необыкновенное жизнелюбие Юлика младший называл

старшего друга «жизнерастом».

Юлиан, учившийся с Евгением Примаковым, друживший с ним, был гораздо старше

Андрея, знал несколько языков. Из Института востоковедения он был изгнан из-за ареста отца, а

после смерти Сталина восстановлен. Привлекала в Юлиане и его бесшабашность, бросавшая в