Андрей Кончаловский. Никто не знает... - Страница 15

перед ней стоял Павел. Он просил прощения и обещал, если Наталья не простит, стать перед

дверью на колени и не уходить в ожиданье прощения. Женщина в гневе захлопнула дверь. А

Павел стоял так с двенадцати до трех часов дня… Ей звонили соседи и сообщали, что какой-то

ненормальный не хочет уходить с площадки. В конце концов позвонили из милиции… «Я

решила прекратить эту демонстрацию и открыла ему дверь. Он плакал. Просил прощения. Я

простила его, но он ушел расстроенный. И дружбе нашей пришел конец…»

Андрей полагает, что мать очень рассердили стихи Павла, поскольку в них

воспроизводились отношения, каковых на самом деле между нею и поэтом никогда не было. Но

в стихах были лишь пылкое воображение поэта и такой уровень художественного обобщения,

который вряд ли подразумевает портретную конкретику.

И Наталья Петровна, и Павел Васильев — сибирских корней, но не были равны по

социальному происхождению. У поэта оно явно пролетарское. Неравенство это, может быть,

откликнулось в героях «Сибириады», далекими прототипами которых они стали.

Настя Соломина — девушка из семьи зажиточной, крепкой, своенравная, с сильным

характером. Николай Устюжанин — бедняк, отравленный мечтой о «городе Солнца», о царстве

небесном для бедных. Их отношения начинались, что называется, с классовой вражды, когда

маленький Колька, живущий вечно впроголодь, охотился за пельмешками Соломиных, а Настя

его ловила и жестоко наказывала. Девушкой и юношей они полюбили друг друга. Но классовая

дистанция давала себя знать, отодвигая чувство, пока наконец оба не покинули родную Елань,

окунувшись в костер революции.

Художественный вымысел и биографический факт реальной жизни время от времени

пересекаются в творчестве режиссера, подсвечивая, комментируя друг друга. Но сам

Кончаловский ни одну из своих картин не может назвать автобиографичной. «Если это и

присутствует, то проявляется не в ситуациях, а в моем отношении к ним… Все мои картины

автобиографичны лишь в том смысле, что в них я говорю о том, к чему мое сердце открыто, что

мне дорого, что занимает меня в проблемном плане. Дуализм свободы, мужчина и женщина, что

их связывает и что разделяет, как соотносятся любовь и свобода. Я, например, очень сильно

сомневаюсь в том, что можно любить и быть свободным. А если свобода без любви или любовь

без свободы, тогда что лучше? У каждого свой выбор, но каждый должен чем-то пожертвовать.

Необходимость жертвовать — в этом уже есть автобиографический момент».

Актриса Наталья Андрейченко была приглашена на роль героини фильма не случайно. Не

нужно особой зоркости, чтобы разглядеть ее типажное сходство с фотографическим портретом

Натальи Кончаловской середины 1920-х годов. Режиссер, у которого затеялись недолгие

романтические отношения с актрисой, вспоминал: «Она стояла готовила яичницу; я смотрел на

ее икры, плотные, сбитые — вся казалась сделанной из одного куска. Сразу понял: она

настоящая и, наверное, может сыграть Настю. Наташа Андрейченко — от природы актриса. В

ней русская широта, ощущение себя в пространстве, стать, мощь…»

Когда размышляешь над тем, что от материнской натуры унаследовано

Кончаловским-художником, то прежде всего думаешь о чувственности, присущей его

кинематографу и сознательно им культивируемой, особенно в советский период. Думаешь о

чувственности, по природе своей неотвратимо разрушительной, но в то же время скрывающей в

себе обещание чего-то настоящего, основательно крепкого, как корни дерева, упрочившегося в

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

30

своей почве.

По-фольклорному праздничный и жестокий, язычески-чувственный мир поэзии Павла

Васильева именно через факты биографии матери стал для Андрея отправной точкой в решении

взять повесть Айтматова «Первый учитель» для своей дипломной картины. «Киргизия, какой я

ее знал по стихам Васильева, была страной людей с открытыми и первозданными чувствами, с

яростным накалом страстей…» Биографическое, даже глубоко интимное, преображенное

фантазией режиссера, становилось эпикой.

3

В той же компании поэтов, к которой принадлежал Павел Васильев, встречался с Натальей

и Сергей Михалков. Она не хотела идти за своего молодого ухажера. Но тот настаивал на

законном браке. И тридцатидвухлетняя женщина сдалась на уговоры двадцатидвухлетнего

начинающего поэта.

По убеждению Ольги Семеновой, в бракосочетании Натальи и Сергея существенную роль

сыграла ее мать, привязавшаяся к долговязому молодому человеку еще до того, как он стал ее

отчимом. «Или ты выйдешь за Сережу, или за никого!» — заявила Катя матери.

«Перед тем как идти в ЗАГС, — рассказывает Сергей Владимирович, — мы зашли в

«забегаловку», выпили водки, а после регистрации купили четверть белого свирского вина и

отправились отмечать событие к нашему другу — поэту Михаилу Герасимову и его красавице

жене Нине. Через год оба они были арестованы. Миша погиб в лагере, а Нина, со сломанной

судьбой, утраченным здоровьем, вернулась из ссылки и некоторое время потом жила у нас…»

Так, в 1936 году Наталья Петровна заключила второй, неожиданный для окружающих

брак — с поэтом Сергеем Михалковым. Кажется странным этот брак и ее старшему сыну, как

раз по причине «неравности» сторон.

Во-первых, она была старше супруга, а во-вторых, «в отличие от отца, у нее обширное

образование, большой круг друзей…».

За тридцатыми последовали «сороковые, роковые». Потом родился младший, Никита…

Дочь от первого брака как-то отодвинулась на периферию забот, находилась под присмотром

бабушки, Ольги Васильевны. Хотя, по словам Никиты Михалкова, в их семье из воспитания

никогда не делали «фетиш»…

В 1941 году мать с Андроном отправилась в эвакуацию в Алма-Ату. Отец в это время нес

газетную службу на фронтах Великой Отечественной войны…

«Мама, — рассказывает старший сын, — много писала, делала либретто для опер, песни

для мультфильмов, зарабатывала деньги. Одно из воспоминаний первых послевоенных лет: я

сижу под статуей Ленина на «Союзмультфильме», жду, когда мама получит деньги в кассе.

Потом мама стала членом приемной комиссии Союза писателей, ей приходилось читать массу

чужих стихов, к работе она относилась очень серьезно. Катеньку, нашу сестру, мама вообще

оставила жить у дедушки с бабушкой, очень потом жалела об этом, чувствовала себе перед ней

виноватой. Мама рассказывала, что всех своих детей задумывала. Она с самого начала хотела

сына, но первой родилась дочь. Потом, беременная мной, она задумывала, каким я должен быть,

какой характер, какая профессия, какая судьба. Думаю, меня она любила просто безумно. Она

вообще была человеком на редкость страстным. Это я понял очень поздно…»

Как любила его мать, Андрей услышал от нее самой действительно очень поздно. Когда

увидел ее в последний раз в клинике, и мать призналась, что любила его больше всех на свете.

«Но это надо потерять, чтобы почувствовать».

Воспоминания Андрея появились через десять лет после смерти матери. С чувством

запоздалой вины говорит он о молодом своем эгоизме, который замечает и в собственных

повзрослевших детях. Тогда, давно, он не находил времени прислушаться к тому, чем мать

хотела поделиться с ним, уже взрослым и, как ей казалось, способным понять ее переживания и

мысли. Но сын не готов был воспринимать ее литературную деятельность, как, впрочем, и то,

что писал отец. Сын был занят собой. Когда надо было слушать, он «набирался

наивозможнейшего терпения и внимания». Но в этот момент рядом с ним нередко сидела

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»