Анатолий Собчак: тайны хождения во власть - Страница 15

Однако чувство неудовлетворенности «патрона» все равно не покидало. Ведь прошла почти вся жизнь, пока он наконец не проник на должность с правом пользоваться закрытым буфетом и безнаказанно хапать все, что подвернется под руку. Мог ли он когда-нибудь предполагать о наступлении такого золотого времени? Мог ли он мечтать, наконец, выбраться из глубоко им презираемой русской реальности с песнями о «тополином пухе»? Из этой, как любил говаривать «патрон» даже по телевидению, «страны дураков», в гремящую счастливым безумием западной музыки Европу или Америку?

К сожалению, возможности и желания, как правило, не сочетаются с возрастом. До пятидесяти лет у Собчака было полно желаний, но не было достаточных возможностей. Теперь же ничего не подозревающие избиратели предоставили ему неограниченные возможности. И тут он сам с ужасом обнаружил: его желания стали притупляться, а посему нужно было спешить. Правда, некоторое время он был сильно увлечен пришедшей к нему славой. Однако тяга пожить сладкой жизнью крупного собственника обострялась с каждым днем. И хотя о наступлении страшного времени тогда еще никто не помышлял, Собчак уже интуитивно ощущал в низах общества, которое его избрало своим лидером, содрогание зверя и предполагал: внутри России почва в любой момент могла ускользнуть из-под ног с ужасающей скоростью, поэтому надобно не медля всех призывать и агитировать за скорый раздел государственной, читай народной, собственности. Она должна достаться тем, кто ее будет делить, считая справедливым только поделенное в свою пользу. Правда, впоследствии у него высветится другой план, чтобы не было страшно на случай, если вдруг неблагодарное стадо решится на бунт. Вот тогда личный счет в любом городском банке на берегу известного озера в Швейцарии будет намного надежнее, чем награбленная недвижимость в России.

Несмотря на ученую степень, Собчак имел довольно смутное представление о Западе вообще и об их «демократии» в частности. Постоянно скандаля и злобясь на депутатов, разъездившихся по заграницам за казенный счет, он сам еще не успел рассмотреть Запад даже из окон отелей. Хотя уже питал кое-какие международные иллюзии, походя уверяя всех в существовании ласковых и добрых стран, которые только и ждут того момента, когда Собчак, приехав к ним, расскажет об отощавшей лахудре-дворняге – нашей державе (слово, всегда произносимое им с презрительным смешком), и те, дружно всплакнув, кинутся нас заваливать всяческими деликатесами. Нам же останется лишь правильно распределять их на радость потребителей и кушать с учетом указанной калорийности. При этом «патрон», похоже, искренне не понимал, что любая ослабевшая страна для сильной и богатой партнером быть в принципе не может, автоматически становясь просто очередной жертвой окончательного разграбления. Поэтому Собчак первое время очень удивлялся, постоянно спрашивая меня, почему бесконечные переговоры с роящимися вокруг него иностранцами никакой реальной помощи городу не приносят.

По мере же продвижения к вершине Олимпа, постепенно к нему приходило осмысление, и его глаза становились пустыми, отчужденно-холодными и бесстрастными. Он ударился в бесконечные зарубежные вояжи, занимаясь там только своими делами и камуфлируя это довольно прозрачной вуалью заботы о городе, владельцем которого стал. Все остальное, что не способствовало реализации личных целей, его вообще перестало интересовать, поэтому, оказываясь дома в перерывах своих зарубежных гастролей, «патрон», дабы избежать критики, стал, убивая время, заниматься лишь имитацией бурной деятельности, вызывая своей визуальной потливостью приступы умиления у тех, кто ему еще верил. Сам же Собчак со временем перестал скрывать свою враждебность и отвращение к нашей стране, ее традициям и народу, все более расширяя круг слушателей своих откровений. В нем постепенно заговорило похабное удовольствие от разрушения нашего общего дома и желание, обескровив город, связать всю дальнейшую нашу жизнь с Западом.

Собчак в итоге перестал быть мне соотечественником. Поэтому любой его помощник сам становился соучастником его преступлений против нашего народа. Но сознание этого, как и окончательный вывод, созрело лишь через девять месяцев нашей совместной работы.

Подошло время ехать в собор. На этот раз лифт работал. По дороге помощник протянул мне командировочное удостоверение Ельцина, чтобы его отметить. Не мудрствуя, я поставил у портье штамп гостиницы «Ленинград».

Исаакий внутри, как и площадь перед ним, был запружен народом. Старая, отработанная десятилетиями система «Все не для всех» была уже разрушена «демократами», а новая еще не создана, поэтому ограждения смели, и пришлось пробиваться в собор буквально через частокол восторженных, тянущихся к Ельцину рук. «Патрона» же в первый раз за все время его взлета просто не замечали. Он посерел окончательно. И было от чего. Хотя, возвысившись, Собчак презирал людей все больше и больше, но к такой внезапной репетиции роли человека, уже пережившего свою славу, он был явно не готов.

Несмотря ни на что, в собор мы попали до начала божественной литургии и заняли у алтаря достойное, определенное церковным старостой место.

Ельцин сразу посерьезнел и, перестав улыбаться, приготовился к реанимации светлой идеи православия в храме, переставшем быть музеем. «Патрон», сложа перед собой руки ладошками внутрь, озирался вокруг, пытаясь неведомо чего рассмотреть, пока ему не стал что-то нашептывать Игорь Выщепан, внешне похожий на главного героя детского спектакля «Кот в сапогах». Он был в ту пору уполномоченным Совета по делам религий при СМ СССР. Этот Совет потом благополучно почил в бозе, а бывший его уполномоченный переквалифицировался в трудящегося вице-президента компании под названием «Невская перспектива», созданной Георгием Хижой для материального обеспечения собственного тыла.

Я искоса наблюдал за Собчаком, утолявшим свой теологический голод при помощи Выщепана. Уверен: «патрон» был в такой же мере религиозен, как и предан идеалам КПСС. Надо думать, он всегда оставался самим собой, не изменяя себе ни в чем, давая дуть ветерку модных перемен в свои паруса только на сквознячках, видимых окружающим.

Не имея на сей счет никаких указаний, я все же пытался не оставлять одну в толпе жену «патрона». Первое время, будучи на людях, он явно демонстративно не хотел ее замечать, чем удивлял меня, но вовсе не обескураживал саму супругу. Я не пытался выяснять причину столь пренебрежительного отношения, даже несмотря на возникновение некоторых трудностей. Ведь, когда того требовал протокол, никто не знал, понравится «патрону» или нет, если жена окажется рядом с ним.

Вот и в Исаакии Собчак сторонился супруги довольно заметно. Это ее чуточку раздражало. Правда, она была еще не та, впоследствии всемирно известная дама в «тюрбане», «изысканный вкус» которой сделался мишенью для насмешек не только в нашем городе. Слава о ней еще не летела впереди мужа, а разносторонняя «образованность» пока не наносила Собчаку ощутимого вреда. Она в ту пору еще не гастролировала по Америке с коммерческими лекциями по истории и культуре России, а также с собственными вариантами и способами «улучшения» нашей жизни. Да и сама «лекторша» еще не увлекалась безумно строительством и приобретением загородных особняков, еще не рядилась с редкой откровенностью на всеобщее обозрение во всякие драгоценности, ибо их попросту не было. Она была еще пугливой, скорой на слезу обыкновенной неленинградкой рядом с Собчаком, около него и вокруг него. Однако, видно, всю жизнь глубоко скрываемые семена собственной «необыкновенности» впервые и сразу дали дружные всходы. Уже на третий день после избрания Собчака главой Ленсовета она категорически отказалась занять очередь в перенасыщенном хвосте толкующих, воркующих и волнующихся бедолаг, стремящихся попасть в универсам «Суздальский», что рядом с ее домом. Снизойдя до их полной одурелости, Нарусова громко всем объявила, что является женой того самого Собчака и по этой причине очень торопится, после чего даже вслух удивилась, почему народ не пал ниц и не расступился. Выглядело все это дико еще и потому, что «патрон» только принародно слыл ярым сторонником мужского шовинизма и презирал эмансипацию, а дома он имел честь быть под ее каблуком. Может, за это и платил жене демонстративным невниманием на людях.