Анаконда - Страница 110

— Погоди, но в Тбилиси к Диме отношение неоднозначное. Он же, судя по всему, замочил и Отари, и Максуда, и Гиви Зугдидского.

— А знаешь, кто сегодня в Тбилиси первую скрипку играет? Думаешь, бывшие менты и подельники убитых авторитетов? Нет, Сашко, там тоже постепенно лидеры поменялись. И приказы там сегодня отдает Лидия Жвания, племянница бывшего «первого». И что интересно, у нее прекрасные отношения с криминальным миром Армении, Азербайджана и даже Абхазии. Вот уж поистине, для дружбы воровской нет границ.

— А при чем тут Мадам?

— А при том, что вот передо мной пять фотографий, сделанных моим сотрудником, внедренным год назад в криминальные структуры Грузии. И на них Мадам на банкете с Лидией, в бане серной...

— Погоди, как твой источник в женской бане оказался? Это уже ты загнул...

— От тебя ничего не скроешь. Источник — лейтенант милиции, но полу женского. Кстати, под псевдонимом рассказы о нашей жизни печатает в журнале «Человек и закон».

— Значит, куда ни кинь, всюду...

— Всюду Мадам. И что интересно, в Брюсселе два месяца назад ее видели с той девушкой, части тела которой были захоронены рядом с могилой Димы Эфесского... Такой вот круг. Кстати, раз уж мы ее вместе в разработке держим, намекни в Управлении по расследованию преступлений в сфере экономики или как оно у вас в прокуратуре называется, чтобы проверили, кроме «пирамид» балашихинских (я знаю, они там пасутся), еще и московский Фонд помощи одиноким матерям. Там большие деньги Мадам отмывает. Даже не подумаешь, что такие большие.

— А девочку, что убили в Афинах, топ-модель, мне жаль... Красивая была.

Дождь лил как из ведра. На улице было не просто холодно, но не по-апрельски промозгло. Это на улице. А сидеть в канализационном люке в дождливую погоду вы пробовали? Это вообще полный писец! Сверху льет, ноги даже в резиновых сапогах, мокрые, потому что вода попадает в сапоги сверху. И хотя на теле прорезиненный костюм, тело тоже мокрое. Вот тебе, едрена лапоть, закон физики! А? Почему такое происходит, что тело все в резине, а мокрое? Ответить на этот основополагающий естественно-научный вопрос кандидат технических наук Петр Степанович Решетнев не мог. Образования хватило и находчивости тоже. Он бормотал этот вопрос, заканчивая разблокировку своего, им же продуманного в лаборатории номерного завода, прибора с линией правительственной связи.

— Тут главное, — бормотал под нос Петр Степанович, — вклиниться в линию. Потом, опять же главное, снять блокировку, потом принять информацию, причем при приеме ее дешифровать. Это, как говорится, начать и кончить!

Прибор его все эти операции делал. Где-то в двух-трех километрах от него, в Кремле, некий человек говорил в трубку ВЧ слова, которые тут же зашифровывались. И мимо Решетнева проносились ничего не значащие клокочущие и клекочущие звуки, разобрать которые человеческое ухо было не в состоянии. Когда Решетнев время от времени для контроля брал наушники, он слышал лишь кваканье и клекот. Но далеко отсюда, от колодца и тоннеля связи ВЧ, вычисленного им в уютном дворике напротив дома Пашкова, абонент кремлевского говоруна все понимал. Поскольку на аппаратуре, установленной в его кабинете, был дешифратор. Слова расшифровывались на выходе из канала связи, и абонент воспринимал уже нормальную человеческую речь.

Весь фокус состоял в том, что, трудясь в лаборатории спецсвязи НИИ точного приборостроения Минобороны СССР, Решетнев изобрел прибор, который считывал зашифрованный текст и записывал на магнитофонную ленту уже нормальную речь. При этом оператор прибора, записывающий разговор, самого разговора как бы не слышал. Он слышал клекот и видел по приборам, что расшифровка и запись идут в нормальном режиме. Эту милую подробность придумал тоже Решетнев. Поскольку не просто хотел разбогатеть. Но и, став богатым, остаться живым. А так он знал минимум секретов и получал максимум гонораров. А тот факт, что этот козел Плетнев Петр Григорьевич, начальник их лаборатории, посчитал его изобретение неперспективным, это уже его проблемы. Теперь этот старый козел сидит на выкупленной за копейки бывшей госдаче, получает пенсию генеральскую и выращивает крыжовник. А он, «неперспективный» сэнээс, сидит в мокром подземном тоннеле, пристегнувшись к ржавой металлической лестнице, присоединив раскритикованный ученым советом института изобретенный им прибор к правительственной линии связи, и за каждую минуту сидения получит на свой счет в Цюрихе тысячу долларов. Так что дай Бог, чтобы кремлевские говоруны подольше сегодня говорили. Вчера он записал разговор на тридцать минут, сегодня на десять. Сорок тысяч долларов. Много это или мало? Люди, что переводят баксы на его зарубежный счет, деньги считать умеют. Раз платят, значит, не думают, что много. Они на этом заработают больше.

За окном лил дождь как из ведра. Мадам минуту-другую смотрела в окно спальни на залитый потоками воды двор, потом, словно решившись, сняла трубку.

— Перезвони мне! — только и сказала.

Через секунду заверещал сотовый, спутниковой связи, с накладкой, блокирующей прослушивание.

— Ну что, кто он?

— Миронов Сергей Петрович, талантливый физик...

— Мне насрать на его талант. Вы взяли его под «колпак»?

— Да...

— Были у него контакты с ментами, с прокурорами, с посольством?

— Нет...

— Все равно. Возьмите его за яйца.

— Кипятильник в рот?

— Да. Пусть расскажет, во-первых, что видел на острове; и во-вторых, что рассказывал об этом. Ментам, друзьям, жене.

— Жену тоже взять?

— Пока не надо. Только его.

А Сергей Петрович Миронов тем временем стоял в очереди в коридоре пятого этажа Кардиологического центра, сдавал кровь. Он готовился к операции по баллонированию. Это когда сосуды, идущие к сердцу и от сердца, как бы раздуваются, и склеротические бляшки, образовавшиеся на стенках сосудов из- за избытка холестерина в крови, словно вдавливаются в сосуды, размазываются по стенкам, давая дорогу крови. А то совсем стал задыхаться в последнее время. Перед Сергеем Петровичем стоял в очереди, прислонившись к голубой стенке, доктор технических наук Израиль Наумович Кац и глуховатым голосом рассказывал, как его заколебали инфаркты, по закону подлости, уже дважды тряхнувшие не на работе, от творческого волнения, не в кабинете начальства, от стресса, а в отпуске, далеко от Москвы.

— Я, видите ли, привык с женой, детьми и друзьями отпуск проводить на байдарках. И вот, представьте, тишина, покой, именины сердца, здоровый образ жизни, уха из свежей рыбы, ягоды, а у меня ни с того, ни с сего инфарктий или, иначе говоря, кондратий. Сколько людям проблем: везти меня до ближайшего медпункта, потом до города, выхаживать. Так что, когда у нас в лаборатории пошла хозрасчетная тема и появились деньги, мне директор института, между прочим, умница, но антисемит, сволочь первостатейная, сам предложил перевести деньги в Кардиоцентр на коммерческую операцию по шунтированию. Это десять тысяч долларов. У меня с женой в жизни таких деньжищ не было! Он мне, представьте себе, говорит: «Я, Израиль Наумович, вашего брата, в смысле евреев, не люблю, не стану лукавить. Более того, — говорит, — вроде как у каждого антисемита есть хоть один любимый еврей. Так вот, Израиль Наумович, вы не мой любимый еврей. Мой любимый еврей наш вахтер Соломон Шуфман. Но вы, Израиль Наумович, умный еврей в отличие от Соломона Шуфмана. И потому ему на операцию я бы денег не дал, а вам дам. Потому что от вас, Израиль Наумович, институту пользы больше, чем вреда». И дал, можете себе представить?

— А мне вот, наверное, придется продать дачу и старенькую «Тойоту», чтобы оплатить баллонирование. Иначе, если по страховому полису, то два года ждать. А мне все хуже и хуже. Я заявку подал или, как там это называется, просьбу о финансировании операции и в местком нашего НИИ, и в дирекцию. Надежда есть. Но небольшая.

— А вы говорили, в Корее работали. Неужто на операцию не заработали?