Анафем - Страница 8
Кин встал и тряхнул плечами, сбрасывая куртку. Тело у него было худощавое, но жилистое от работы. Он развернул куртку изнанкой к Ороло и показал пришитые под воротом ярлыки. Я узнал фирменную эмблему, которую последний раз видел десять лет назад, только её с тех пор упростили. Под ней шла полоска из движущихся картинок.
— Кинаграммы. Они вытеснили логотипы.
Я почувствовал себя старым. Новое для меня чувство.
Ороло встрепенулся было, но при виде кинаграмм сразу потерял интерес.
— А, — вежливо произнёс он. — Ты говоришь прехню.
Я смутился. Кин опешил. Затем лицо его побагровело. Он явно себя накручивал, считая, что должен разозлиться.
— Фраа Ороло сказал не то, что ты подумал! — Я постарался хохотнуть, но вышел скорее всхлип. — Это древнее ортское слово.
— А похоже на…
— Знаю! Но фраа Ороло совершенно забыл про то слово, о котором ты подумал. Он совсем другое имел в виду.
— И что же?
Фраа Ороло увлечённо наблюдал, как мы с Кином обсуждаем его, словно отсутствующего.
— Он хотел сказать, что настоящей разницы между кинаграммами и логотипами нет.
— Как же так! Они несовместимы! — Лицо Кина уже приобрело обычный оттенок. Он глубоко вздохнул, задумался на минуту, потом пожал плечами. — Но я понял, о чём ты. Мы вполне могли бы и дальше пользоваться логотипами.
— Тогда зачем, по-твоему, от них отказались?
— Чтобы люди, которые сделали для нас кинаграммы, увеличили свою рыночную долю.
Ороло нахмурился и обдумывал услышанное.
— Это тоже похоже на прехню.
— Чтобы они заработали деньги.
— Хорошо. И как эти люди добились своей цели?
— Они старались, чтобы пользоваться логотипами было всё труднее и труднее, а кинаграммами — всё легче и легче.
— Как неприятно. Почему вы не подняли восстание?
— Со временем мы поверили, что кинаграммы и впрямь лучше. Так что, думаю, вы правы. Всё правда пре… — Он осекся.
— Можешь говорить. Это не плохое слово.
— Мне кажется неправильным произносить его здесь.
— Как пожелаешь, мастер Кин.
— Так о чём мы? — спросил Кин и сам ответил на свой вопрос: — Ты хотел знать, умею ли я читать, не это, а неподвижные буквы, которыми пишут по-ортски.
Он кивнул на мой лист, быстро покрывавшийся как раз такими письменами.
— Да.
— Мог бы, потому что родители заставляли меня их учить, но не читаю, потому что незачем, — сказал Кин. — Вот мой сын — другое дело.
— Отец заставил его выучиться? — спросил Ороло.
Кин улыбнулся.
— Да.
— Он читает книги?
— Постоянно.
— Сколько ему? — Слова были явно не из опросника.
— Одиннадцать. И его ещё не сожгли на костре. — Кин сказал это самым серьёзным тоном. Я так и не понял, догадался ли фраа Ороло, что мастер над ним подтрунивает.
— У вас есть преступники?
— Конечно.
Однако само то, как Кин ответил, заставило Ороло схватить новый лист опросника.
— Откуда ты знаешь?
— Что?!
— Ты говоришь, «конечно», но как ты узнаёшь, преступник перед тобой или нет? Их клеймят? Татуируют? Сажают под замок? Кто определяет, что такой-то — преступник? Женщина со сбритыми бровями говорит: «Ты преступник» и звонит в серебряный колокольчик? Или мужчина в парике ударяет молотком по деревяшке? Протаскиваете ли вы обвиняемого через магнит в форме бублика? Или у вас есть раздвоенная палка, которая дрожит, если её подносят к злодею? Протягивает ли император с трона свой вердикт, написанный алыми чернилами и запечатанный чёрным воском, или обвиняемый должен пройти босиком по раскалённому железу? Может, есть вездесущий праксис движущихся картин — то, что вы называете спилекапторами, — видящих всё, но их тайны известны только совету евнухов, каждый из которых заучил наизусть длинное число? Или толпа сбегается и забрасывает подозреваемого камнями?
— Я не могу поверить, что вы всерьёз, — сказал Кин. — Вы пробыли в конценте всего, наверное, лет тридцать?
Фраа Ороло вздохнул и посмотрел на меня.
— Двадцать девять лет одиннадцать месяцев три недели шесть дней.
— И понятно, что вы готовитесь к аперту. Но не можете же вы думать, что всё так сильно изменилось!
Ещё один взгляд в мою сторону.
— Мастер Кин, — сказал фраа Ороло, выдержав паузу, чтобы слова его подействовали сильнее, — сейчас три тысячи шестьсот восемьдесят девятый год от Реконструкции.
— Мой календарь тоже так говорит, — подтвердил Кин.
— Завтра наступит три тысячи шестьсот девяностый. Не только унарский матик, но и мы, деценарии, будем отмечать аперт. Согласно древним установлениям, наши ворота распахнутся. В течение десяти дней мы сможем выходить наружу, а гости, такие, как вы, посещать наш матик. Так вот, через десять лет в первый и, вероятно, в последний раз за мою жизнь распахнутся вековые ворота.
— А когда они закроются, по какую сторону будете вы? — спросил Кин.
Я опять смутился, потому что не смел задать этот вопрос. Однако я втайне порадовался, что Кин его задал.
— Если меня сочтут достойным, я бы очень хотел оказаться внутри. — Фраа Ороло весело посмотрел на меня, как будто угадал мои мысли. — Суть же в том, что примерно через девять лет меня могут вызвать в верхний лабиринт, отделяющий мой матик от матика центенариев. Я войду в тёмную комнату, разделённую решёткой, а по другую сторону будет столетник (если к этому времени они не вымрут, не исчезнут и не превратятся во что-нибудь иное). И вопросы, которые он задаст, покажутся мне такими же странными, как тебе — мои. Столетники будут готовиться к своему аперту. В их книгах записаны все юридические практики, о которых они или другие инаки в других концентах слышали за последние тридцать семь с лишним веков. Список, которым я тряс перед тобой минуту назад, — лишь один абзац из книги толщиною в мою руку. Поэтому, даже если беседа кажется тебе нелепой, я бы очень просил тебя просто рассказать мне, как вы выбираете преступников.
— А мой ответ запишут в эту книгу?
— Если он будет новым, да.
— Ну, у нас по-прежнему есть окружные санаторы, которые прибывают на новолуние в запечатанных фиолетовых ящиках…
— Да, их я помню.
— Но они появлялись не так часто, как надо. Власти плохо их защищали и некоторых пустили под откос. Тогда власти поставили ещё спилекапторы.
Фраа Ороло взял другой лист.
— Кто имеет к ним доступ?
— Мы не знаем.
Ороло принялся искать другой лист, но, прежде чем он нашёл, Кин продолжил:
— Если кто-нибудь совершает серьёзное преступление, власти шлёпают ему на хребет такую штуку, что он на какое-то время становится вроде калеки. Потом она отваливается и всё проходит.
— Это больно?
— Нет.
Новая страница.
— Когда вы видите человека с таким устройством, вам ясно, какое преступление он совершил?
— Да, там прямо так и написано, кинаграммами.
— Воровство, насилие, вымогательство?
— Само собой.
— Крамола?
Кин долго молчал, прежде чем ответить:
— Такого никогда не видел.
— Ересь?
— Это, наверное, по части небесного эмиссара.
Фраа Ороло воздел руки с такой силой, что стла упала с его головы и даже одна подмышка оголилась, потом резко закрыл лицо. Этот иронический жест он частенько проделывал в калькории, когда кто-нибудь из фидов демонстрировал непроходимую тупость. Кин явно правильно всё понял и засмущался. Он поёрзал на стуле, задрал подбородок, снова опустил его и посмотрел на окно, которое пришёл чинить. Однако был в выспреннем жесте Ороло какой-то комизм, и Кин чувствовал, что ничего плохого не произошло.
— Ладно, — сказал он наконец. — Я никогда так об этом не думал, но на самом деле у нас есть три системы.
— Ящики, нашлёпки на хребет и что-то новенькое, ни мне, ни фраа Эразмасу незнакомое. Некто, называемый небесным эмиссаром. — Фраа Ороло принялся искать что-то в стопке листьев, в самом её низу.
— Я о нём не упомянул, потому что думал, вы знаете!
— Потому что… — фраа Ороло отыскал нужный лист и теперь скользил по нему глазами, — он утверждает, что пришёл из концента, чтобы принести немногим избранным свет матического мира.