Алмазный Огранщик: система управления бизнесом и жизнью - Страница 12

Сознание-пластилин обладает еще одним интересным качеством: представьте, что оно тянется, как макаронина, вдоль всей вашей жизни с момента рождения и до момента смерти (а может быть, и дальше в обе стороны, но мы сейчас не будем в это углубляться). Другими словами, оно простирается во времени. Отпечатки в сознании, оставленные в первом классе – азбука, например, – переносятся дальше, что позволяет вам читать слова и во втором классе, и сейчас.

На Западе мы не очень привыкли говорить о процессе обучения как о «целенаправленному насаждению ментальных отпечатков», но если подумать, то именно за ними мы посылаем своих детей в школу. Мы ожидаем, что учитель в первом классе сумеет посеять несколько полезных ментальных отпечатков в уме наших детей, и надеемся, что эти отпечатки будут по-прежнему там, когда дети пойдут поступать в университет, чтобы в старости нам не пришлось жить на одну пенсию. Мы полностью признаем идею ментальных отпечатков, хотя совсем не задумываемся над тем, как они функционируют, – почему, например, наш мозг не увеличивается в размерах, когда мы становимся старше, ведь ему приходится вмещать в себя весь накопленный с годами хлам.

Давайте поговорим о тех ментальных отпечатках, которые заставляют нас считать «нейтральные» (или «пустые») вещи хорошими или плохими. Я надеюсь, что вы уже достаточно прочли в этой книге о природе «пустоты», чтобы осознать, что она не имеет ничего общего с «отсутствием смысла», или «черными дырами», или попытками представить себе «ничто», или другими подобными заблуждениями. «Пустота» означает только то, что хорошие и плохие вещи, которые с нами происходят, не содержат внутри себя качества плохих или хороших.

Эти следы «хороших» или «плохих» переживаний насаждаются тремя различными путями: когда мы делаем что-то, говорим что-то или даже когда мы думаем о чем-то. Наша встроенная видеокамера – наше сознание – включена все время: одна часть сознания постоянно записывает все, что мы воспринимаем через линзы глаз, ушей и так далее, включая сами мысли. Когда вы видите себя помогающим коллеге, который переживает трудные времена, в вашем уме появляется хороший отпечаток. Когда вы видите, как пытаетесь совсем чуть-чуть обмануть своего покупателя или поставщика, в уме остается плохой отпечаток.

Положение рукоятки настройки намерения на камере определяет, насколько сильным, или глубоким, станет отпечаток. Если вы помогаете сотруднику не потому, что искренне заботитесь о нем, а чтобы его проблемы не отражались на производстве и ваших доходах, то положительный отпечаточек в вашем уме будет почти незаметным. Если вы выручаете его, потому что понимаете, что эта проблема действительно делает его несчастным, то хороший отпечаток выйдет намного сильнее. А уж если вы помогаете ему, осознавая искусственность разделения на «я» и «ты», и то, как рана одного из нас причиняет боль всем, – короче, если вы сознательно решили сразиться нашим общим врагом, человеческим несчастьем, – тогда отпечаток будет самым мощным из всех возможных.

Есть и другие настройки, которые стоит учитывать. Во-первых, это эмоции. Если вы решили надуть своего покупателя, еще и сильно разозлившись на него, то чувство гнева настолько же усилит отрицательный отпечаток в вашем уме.

Далее следует то, что мы называем «идентификация». Если вы обманули покупателя по ошибке, например неправильно прочитав цену на экране компьютера, то соответствующий отрицательный след будет намного слабее, чем если вы ясно понимали бы, что называете неверную цену.

Условия, или обстоятельства, которые окружают субъект, по отношению к которому вы совершаете действие, также играют важную роль в определении того, насколько сильным будет отпечаток.

После двух-трех лет работы в бизнесе по купле-продаже больших пакетов с полированными алмазами я решил, что смогу оценивать алмазы лучше, если буду понимать, как их гранят. И вот я стал стучаться в двери маленьких укромных гранильных мастерских – это вам не алмазные лоточники с 47-й улицы, – пытаясь найти себе учителя.

Я разыскал одного из самых известных огранщиков; насколько помню, он в то время работал над одним из самых больших ограненных алмазов в мире, «фантазийным» камнем канареечного цвета весом свыше 400 карат, который был куплен ювелирной сетью Zales. Он сказал, что иногда я могу приходить к нему и смотреть, но так и не сдержал слова. (Кстати, «фантазийными» называются алмазы природной окраски – ярко-желтые, бурые или голубые, как, например, алмаз Хоупа.)

Я провел несколько дней с группой южноафриканских огранщикове, но там было слишком шумно. Проблема была еще и в том, что мне нужно было найти того, кто мог учить меня довольно-таки поздно, буквально по ночам, потому что мы по-прежнему вкалывали на износ, поднимая бизнес в «Андин». Так я и столкнулся с Сэмом Шмюловым.

Шмюль, как мы его называли, был еще одним настоящим джентльменом в алмазном деле. Его жена Рэчел была моей правой рукой в «Андин» и чуть ли не главной причиной успешной работы нашего отдела. Шмюль согласился обучать меня по ночам и по воскресеньям: многие алмазные дилеры в Нью-Йорке являются ортодоксальными иудеями, которые чтят шаббат – субботу, и никого из верующих на 47-й улице не заставляют работать в этот день.

Переступив порог гранильной мастерской в первый раз, я почувствовал себя как Данте, которого Вергилий водит по кругам ада. Шмюль буквально за руку протащил меня через дверь, затерявшуюся между двумя облицованными мрамором небоскребами на улице (ясное дело, Сорок седьмой) к маленькому лифту. Тот еле поднял нас примерно на десятый этаж и с облегчением выпустил в едва освещенный узкий коридорчик с узкими же дверями по обеим сторонам. Каждая из этих дверей представляла дикое сочетание лупящейся краски и внушительных, сверкающих новизной, экзотических замков и засовов. Большую часть дверей украшало пять-шесть дешевых рукописных табличек; позже я узнал, что это были различные «псевдонимы», под которыми могло работать какое-нибудь предприятие скромного алмазного торговца с именем типа Бенни Аштар, численностью в один человек.

По мере того как мы продвигаемся по этому странному коридорчику, все громче и громче слышно высокое комариное пение, как будто подходишь к огромной пещере, в которой, запертые как в ловушке, тучами вьются миллионы этих тварей. Перед нами дверь: серая громадина из закаленной стали, без номера и вообще без каких-либо табличек. Высоко над дверью, под самым потолком, на нас нацелен пятачок видеокамеры.