Алмазная скрижаль - Страница 12
– А кто же спас его?
– Сие загадка… На Перыни я вновь побывал несколько лет назад… Месторасположение древнего святилища разорено, грунт срезан бульдозером, сокровище славянского мира заросло сорной травой, превращено в неудобье, помойку.
– Кто же это сделал? Кто допустил?
– А это уже третий ключ к разгадке вашего следствия. Имя ему «неутихающая война».
Вадим Андреевич забеспокоился – похоже, старый профессор немного спятил от одиночества и заброшенности.
– На месте языческого жертвенника несколько столетий существует Перынский скит. Но отнюдь не борьба христианства с язычеством дала начало «неутихающей войне». Исток многих событий столь глубок и занесен, так сказать, песком времен, что вновь необходимо обратиться к истории атлантического периода, который мы не имеем права называть доисторическим. Чистый расовый тип борейца, северного человека, очень скоро оказался размыт и безнадежно испорчен смешением с существами низшего порядка – звероподобным населением экваториальной зоны. Вослед за чистотой крови арии утратили духовное и умственное главенство в Древнем мире. С этого момента арии – уже не нация, арии – это миссия в истории. Много тысячелетий арийские, точнее, гиперборейские жрецы были хранителями алтаря. Он пребывал в священном городе тогдашнего человечества Золотом Уре… Да-с, Семивратный Ур, град богов и героев, наследник Посейдонии, и семь его врат – это семь посвящений всех времен и народов.
– Мне думается, профессор, здесь какая-то шифровка… Может быть, Семивратный Ур – это черепная коробка человека: в ней тоже семь отверстий. А алтарь-Алатырь – мозг, я читал, что он тоже сродни кристаллу, – чем не камень Алатырь, прямой канал богообщения, оплот человечности и так далее?
– Великолепно, авантюрно, дерзко! – возликовал профессор, – Ну, стало быть, можно открыть вам и последний ключ. Имя ему «Север». Уста Севера запечатаны великой тайной…
Профессор умолк, склонив по-птичьи голову к плечу. За окном вечерело, но света не зажигали. В этот смутный час комната профессора выглядела печальной и заброшенной. Сияющие дали арийского материка, его грозные и величественные ландшафты свернулись до пропыленной сумеречной скорлупы стариковского жилища.
Вадим Андреевич заерзал в кресле: «Вот, мамонт примороженный, чуть не забыл!» Накануне он пробил по всем видам учета пропавших студентов и обрел неожиданный материал для следствия. Влад Вавилов оказался чист как стеклышко, а вот Реченко – завзятым дебоширом. В местном отделении на него было заведено профилактическое дело, за полгода три привода за драки и даже сопротивление, во время которого Реченко сорвал погон у сержанта, проводившего задержание. При этом громко декламировал бессмертное лермонтовское: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»
– Да… А скажите, Викентий Иванович, что за страсти-мордасти кипели в общежитии, где жил Юра? Драки, приводы… как-то не вяжется с его интеллигентным обликом.
– Страсти? Нет, милейший, там глобальный конфликт назревал, когда людям тесно не только в одной комнате, но и на одном земной шарике.
– И с кем шла война за обладание шариком? Имя, фамилия?
– Помнится, Юра его называл «лев с птичьей фамилией». Так что звали его, по-видимому, Лев…
– Простите, профессор, сейчас я тороплюсь, придется еще раз воспользоваться вашим гостеприимством.
– Всегда рад. После того как пропал мой последний и самый любимый ученик, мне и поговорить-то не с кем. Вот я и напал на вас без объявления войны.
Первый свободный вечер Вадим потратил на обыск собственной комнаты: опытной рукой рылся в шкафу, шуровал лыжной палкой на запущенных антресолях, перебирал чемоданы, но заветная вещица точно в воду канула. Как бывший житель таежного края, Вадим Андреевич знал, что для поимки матерого зверя иногда достаточно добыть надежную, слегка протухшую приманку. Для Каштеляна такой приманкой могло стать оружие, которое он, по непроверенным данным, давно коллекционировал. Наконец откуда-то вывалился пыльный сверток, по-деревенски увязанный пестрыми тесемками. Вадим разорвал путы и высвободил давний гостинец. В коробку были уложены великолепный промысловый нож, ремень и легкий сверток из рогожи. Из свертка сыпались пожелтевшие иглы, обугленные временем веточки, пересохшая смола. Слабый запах соснового бора и можжевеловый дурман растеклись по комнате. Вадим грустно перебирал памятные предметы.
Восемь лет назад он уезжал из родной Кемжи. Мать натолкала полный баул гостинцев да еще подпихнула сухих ломких хвощинок. «Да верес это, верес… Силу большую эти веточки имеют. Как лихоманка привяжется, сила черная по твою душу явится, женщина разлюбит или сглазит кто, так можжевелышком горьким головушку окури, как рукой сымет… Да, вот еще, чуть не забыла, старая: дядя Евстафий тебе на память свой промысловый нож и армейский ремень отказал; пусть, говорит, Дема возьмет, у него работа военная…»
Дядя Евстафий был гордостью костобоковского рода. Дважды приходили на него похоронки, но с войны он вернулся живой и ярый, увешанный медалями «За отвагу»…
Вадим снял самодельные ножны, встал пред пыльным зеркалом и высоко занес руку с ножом, любуясь отражением. Настоящий волшебный меч, как Эскалибур короля Артура. «Его пылающий клинок был непобедим, его ножны обладали способностью излечивать самые жестокие раны». Этот нож был сделан из обломка польской сабли. Сабля была семейным трофеем. Когда-то, незапамятно давно, должно быть в Смутное время, позабытый пращур оглоблей разоружил разбойника, коих без числа металось по всему Северу в жажде грабежа. Костяной эфес со временем обветшал, но клинок еще долго служил на промысле. После кто-то из пращуров смастачил из остатков сабли нож, да какой! Отполированное лезвие сияло солнечным блеском и ловило самый малый дых, именно так теплым дыханием проверяли в их краях настоящую сталь. Рукоять была выточена из моржовой кости и обмотана тюленьей жилкой, чтобы нож не скользил в руке. На крыже сверху – накладка: рыцарский герб с вензелями. Усики у ножа – серебряные, литые, снятые с сабли: рогатые оленьи головки смотрят в разные стороны. Тяжелое, но очень надежное оружие. Вадим сложил газеты высокой стопкой и провел лезвием над бумагой. Нож бесшумно раскроил пухлую бумажную кипу. Теперь можно щупать этого Каштеляна, как теплую курку. Коллекционеру не устоять перед такой красотой и редкостью.
…Мягкий грассирующий баритон на том конце провода выпытывал:
– А по какому поводу? Никакого Покрышкина не знаю… Квазимодо, говоришь? Плохо слышу… Есть клевое «перышко»? У кого есть? У тебя… – Каштелян задумался. – Ладно, мужик, позвони вечером, я подумаю… Хотя… Цирк на Цветном знаешь? В семь вечера, напротив, в сквере. У меня «пежо» синий. Будешь торчать? Ну, бывай…
К встрече с Каштеляном Вадим Андреевич готовился как в разведку. Дней за пять до намеченного выхода перестал бриться и мужественно терпел насмешки Исхакова. Работа над образом требовала осторожности и фантазии. Старый «рыбацкий» свитер Вадим надел на голое тело, на плечи набросил стеганку в стиле милитари, ватные штаны для зимней постовой службы заправил в ношеные кирзачи. Выломал кокарду и опустил уши старой форменной ушанки. За спину повесил истертый вещмешок. Потоптался перед зеркалом. Не хватало какой-то завершающей детали. Он перепоясался ремнем дяди Евстафия и ощутил, что готов к любым подвигам. Сквозь пыльную амальгаму на него хмуро смотрел небритый амбал полууголовного вида. Вот только руки могли выдать «музыканта», но если не снимать варежек из овчины, то камуфляж вполне мог обмануть даже бывалого.
Через час Вадим Андреевич прогуливался по Цветному бульвару. Автомобильные фары рубиново подсвечивали сумерки. Гуляющий по бульвару люд слегка шарахался от небритого детины.
Из темно-синего автомобиля на обочину бульвара выпрыгнул обритый наголо человек, беглым взглядом вычислил Вадима, привычно зыркнув по сторонам, двинулся к нему.
– Хелло!
Губы у Каштеляна оказались толстые, почти негритянские, лицо – сухое, крепко сжатое, а глаза – маленькие, светлые, неподвижные, как у затаившейся в подводных зарослях щуки. Яркий импортный загар покрывал его лицо, что на исходе зимы отдавало роскошью и дорогим пижонством. Череп Каштеляна был выскоблен бритвой, брови тоже пошли под нож, отчего голова казалась непристойно голой.