Алгорифма - Страница 30

Джон Мильтон (1608-74), английский поэт. В поэме «Потерянный рай» героизирует образ Сатаны и «ставит вопрос о праве человека преступать освящённую богословием мораль» (СЭС). Последние годы жизни Мильтона омрачила слепота, та же участь постигла и Борхеса. Конечно, под «розой» подразумевается женщина. Это — стихотворение о последней любви. Я знаю, кому оно посвящено, но не намерен делать интимную тайну поэта всеобщим достоянием, и никому гадать на эту тему (предупреждаю с угрозой) не советую. Мильтон, да Байрон, да Эдгар По — вот и вся слава англоязычной поэзии. В сравнении с французской или с русской это очень, очень скудный перечень. Но, по правде говоря, даже из этих авторов ни один не увлёк настолько, чтобы я захотел кого-то перевести. Мильтона я пытался прочесть в юности в переводе Кронберга (говорят, неплохом), но так и остался холоден к этому поэту. Байрон после Бодлера показался мне третьестепенным стихотворцем, равно как и Эдгар По, томик которого несколько лет простоял в моей библиотеке — Бодлер затмил и его своим сиянием. В сравнении с Борхесом я, конечно, очень плохо знаю англоязычную литературу, но в своё оправдание сошлюсь, опять-таки, на Бодлера, афористично сказавшего: «Господь избавляет своих любимцев от ненужного чтения». В детстве мне наняли репетитора по английскому языку. Я выдержал занятий десять. Из всех тех уроков запомнилось одно слово — «коколду», то есть: кукареку. Затем в четвёртом классе я начал изучать испанский в школе, и без всякого репетитора. Через четыре года я выучил этот язык на уровне студента третьего курса университета. Когда через тридцать лет я открыл том стихотворений Борхеса, то хоть и со словарём, но разобрался в его поэзии. Теперь-то я, конечно, понимаю, что и репетитор «постарался», и учитель испанского языка в школе был отличный, и что это всё козни мадридского двора, соблазнённого Борхесом, но что теперь поправишь? Пишу всё это, чтобы читатель понял, откуда у хлопца испанская грусть.

«Роза и Мильтон» — первое стихотворение Борхеса, которое я перевёл, хотя, как теперь выясняется, перевод совпал с изводом (такое случается). Катрены сонета насквозь срифмованы, чего нет в испанском со-оригинале, а это верный признак извода. Так что я сразу взял быка за рога и шёл этим курсом почти на ощупь, пока не увидел предречённые Борхесом Архетипы и Сияния. Обращает на себя внимание великолепный неологизм «родозвенья», который я нашёл не сразу (в первых публикациях на его месте стоит гораздо более слабое слово «поколенья», хотя оно есть в испанском варианте). Курс на неологизацию — это не признак индивидуального стиля Вадима Алексеева, а характерная примета литературного направления, которое я уже имел повод назвать «русским Парнасом», именуемым на языке Библии «горой Сион».

Английское название сонета (моду на них, между прочим, ввёл Бодлер в своих «Сплинах») является неологизмом, образованным методом антонимизации от знаменитого рефрена стихотворения По «Ворон»: «nevermore!» — больше никогда. Поэтому данный неологизм я бы перевёл словосочетанием вечное всегда. Богословствование сонетом — это новация Бодлера (смотри, например, «Бездна», «Враг»). Борхес усваивает и продолжает эту традицию. Затрагивается парадокс: Бог в силу Своего всемогущества обладает тотальной памятью, но Он не был бы воистину всемогущим, если бы не был могущ и на забвение. Немогущество парадоксально входит в атрибут всемогущества Бога. Бог, например, и может в силу Своего всемогущества нарушать физические законы, положенные нашей вселенной в основание, например, летать по воздуху или ходить по воде, и не может нарушать эти законы хотя бы уже потому, что в Его арсенале есть гораздо более убедительные чудеса, не нарушающие законов природы, так что если бы Он захотел продемонстрировать чудо, то не стал бы прибегать к чудесам сказочным (а сказка, как известно, ложь, хотя и не без намёка), но явил бы чудо вероятностное — единственное из чудес, которое наука согласна назвать истинным, ибо оно имеет математическую интерпретацию.

По аналогии с могуществом-немогуществом должно рассматривать и антиномию память-забвение, очень, кстати, продуманную в католицизме тему для медитации, отсылающую к глубоким рассуждениям Августина, имеющую наиважнейшее значение при решении сотериологической проблемы. Ведь пребыть в памяти Бога — значит спастись, обрести вечную жизнь, сменить это бренное тело из атомов и молекул на вечное информационное нетленное тело, о чём пророчествовал ещё апостол Павел: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся; ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему — облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: „поглощена смерть победою“ Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?» (1 Коринфянам: 15,51–55). Быть навсегда забытым Богом — это трагедия. Есть такой богословский термин — богооставленность. Ты не заслужил того, чтобы тебя приняли в компанию порядочных людей (чтобы не сказать: сонм святых), которые уже никогда не исчезнут из памяти Бога, даже если бы не стало этой вселенной. Но ещё большей трагедией для неспасшейся души является помятование о ней Бога как об отрицательном герое человеческой комедии. Уж лучше было б, если бы Бог совсем тебя забыл, чем так помнил. Выбор между двумя формами ада — вечным забвением и недобропамятованием — это всё, что заслужила не примирившаяся с Богом душа. «Я не говорю не о мести, не о прощении — забвение, вот единственная месть и единственное прощение», — отчеканил Борхес («Фрагменты апокрифического Евангелия»). «Господь украсил адом мирозданье», — впрочем, добавляет Хорхе моими устами (сонет «Он»). Если бы в романе не было отрицательных персонажей, читать его было бы неинтересно. Получилась бы «борьба хорошего с лучшим». Вот зачем нужен ад.