Альфа Центавра (СИ) - Страница 109

— Мы так не договаривались, но не спросил, так как прочитал ответ в голубых глазах Дроздовского:

— Мы вообще ни о чем не договаривались. Сверло расстрелял оба маузера, то приседая, то прячась за столами и стульями, продвигаясь вперед короткими перебежками, но ни разу не попал в Дроздовского.

— Жаль, — сказал Яша, поднимаясь во весь свой богатырский рост, снял очки, подошел, передал их все еще блюющему кровью и пулями Фраю, — но я не мог не попасть с такого расстояния. Действительно, некоторые пули попали в цель, но не туда, куда не знал Сверло. Но, даже не все бывшие покойники знают, что стрелять надо в пятку. Они побежали друг на друга, Яша не стал ждать полного контакта, бросил свой Хаттори Ханзо. Дро отбил свистящий в теплом воздухе ресторана клинок так, что он изменил направление, полетел вверх, и воткнулся в ту же балку — только с другой стороны, ближе к окнам — на которой висел Дыбенко. Второй меч, который был у Сверло, Дроздовский просто перерубил пополам. Согнул противника ударом с солнечное сплетение, и поставив еще ниже, на колени, отошел, так сказать:

— На минуту, — вырвал у стула, на котором раньше сидела Камергерша, ножку и воткнул ее в левое плечо Сверло. Яша вскрикнул, как будто никогда и не был еще покойником, широко открыл рот, как будто хотел поймать космическую энергию, идущую с Альфы Центавра, но. Но он там никогда не был, увы. Ахиллес отвернулся и пошел к столу, за которым сидел Врангель, и который хотел спросить его:

— Почему ты не добил его, друг? — Но в этот момент меч Хаттори Ханзо сорвался с неба и, сверкнув, как молния в пыльном летнем луче солнца, разрядился в середину груди Яши Сверло.

— После таких ударов не оживают даже после двенадцати-суточных отпеваний перед похоронами, — сказал Эспи, и попросил дать ему:

— Тоже что-нибудь, или что-либо для снятия, а точнее, наоборот:

— Для поддержания нервного напряжения. И получил Это.

— Вот из ит? — спросил он.

— Мих либе дих, — ответила Ника Ович, которая, наконец осмелились подойти к стойке бара, и передала ему футляр из кости акульего языка.

— Что это? — еще раз спросил Эспи.

— Это подарок, — ответила она, и было ясно по ее тону, что там:

— Не граната, — а как пошутил Эсти:

— Что-то получше.

— Это трубка! — воскликнул Эспи, вынимая ее, хотя и с трудом из футляра: было ясно, что другой бы вообще ее не вынул.

— Кто попадает на язык акуле, с загнутыми назад, в сторону пасти шипами-крючками — тот уже тю-тю.

— Что, назад возвращается? — улыбнулся Эспи и раскурил ее.

— Нет, конечно, а если и возвращается, но не вперед, а только взад.

— Че-ре-з-з жопу — это харашо. И Эс правильно понял:

— Если он раскурил трубку — кто-то должен умереть. Он посмотрел на Фрая, который теперь сидел на стуле рядом с восьмизарядной кофеваркой венгерско-немецкого производства, и ждал, когда она, наконец, раскочегарится, чтобы выпить, как поется:

— Дайте мне сразу два двойных. Жаль, но таких даже пуля не берет сразу. И Эсти посмотрел сначала на стол у отсутствующего сейчас и до сих пор оркестра, покачал головой тоже с сожалением, и уставился на Нику Ович, с улыбкой ожидавшую благодарности в виде зачисления в кавалерию полосатых, на должность начальника контрразведки.

— Вы танкист-ка?

— Да, сэр, перебежчица.

— Пере — это плохо. Почему сразу нельзя было понять, где правда, а где ее ложь?

— Дак попала по распределению.

— С рождения, что ли? Графиня? Говори правду, потому что сейчас я очень хочу графиню.

— Да, но, к сожалению, нет.

— Не могла соврать ради меня?

— Могла.

— Почему тогда не сказала правду? Ибо правда — это наше искреннее желание. Или действительно не хочешь?

— Я не против, более того: всегда.

— Это мало, быть непротив, а надо быть только за меня.

— Хорошо, как сказал поэт:

— Будем-м. И Эспи отвел — шли с разных сторон перегородки, так как он был в баре, а она в зрительном зале — Нику Ович в банкетный зал, где еще стоял, тазик с мадерой Распутина и несколько посыпанных неизвестно чем, марципанов.

— Только бы он не вернулся сюда невовремя, и не помешал мне, — сказал вслух Эс, испугавшись, что это может случиться на самом деле.

— Кайф и так редок, поэтому боязно, когда его ломают.

— Мне сесть, или встать как-нибудь? — спросила Ника, закрывая дверь.

— Да, именно, встань, плииз, на стол, — сказал Э. А когда она залезла, шагнув сразу одной ногой на его крышку — и как ей почему-то почудилось:

— Как на крышку гроба, — проблеял:

— А теперь прыгай! Ну! Ну-у! Ну-у-у! Ей так хотелось сказать:

— Не запряг ишшо, что ты нукаешь. — Или:

— Мычи громче, — но она скрепя сердце, прыгнула. И только уже в полете поняла, что перед ней та же пропасть, что разверзлась перед свиньями в Писании, а ведь и они знали, что:

— Не хочется, — а всё равно прыгнули. Еще можно вырваться, подумала Ника, но после двух-трех попыток поняла, что эту сеть ей не разорвать. Это был акулий язык с закорючками, направленными только в зад. Только казалось, что можно легко снять себя с закорючки, но нет, тут же почти другая подоспевала на помощь той, с которой удалось слезть, и переправляла дальше, дальше вглубь пропасти.

— Но зачем? — все же решила она спросить, в надежде, что ее тем не менее поймут.

— Так мы всегда будем вместе, — ответил Эс, и добавил: — Я влюбился в тебя, как в твой подарок — трубку войны, и так мне больше не нужны будут женщины.

— Но где мои права? — хотела еще успеть заикнуться Ника Ович, но Эс подбодрил ее:

— Небось, небось, иногда ты будешь выходить в чисто поле и ловить лошадей.

— Отлично.

— Вот это правильно, а теперь иди и приведи мне сюда коня.

— Э-э, я-я, еще понимаю, где взять коня, но как мне выйти, если твой мудрый язык меня не выпускает из своих цепких лап, как пес Цербер из подземного царства?

— Так естественно.

— Ч-через з-за-а-д-д? Вот ведь знала, а забыла.

— Никто не хочет вспоминать о страшном. Но ты не бойся, все лошади пахнут навозом, многим, можно сказать, даже всем:

— Это нравится. — Хотя и хуже, чем нефть, газ, серебро, золото и бриллианты. Но с другой стороны, тоже натуральные запахи. Не немецкий эрзац, как пьют некоторые, ожидая иво у импортных кофеварок. Ха-ха-ха.

— Ха-ха-ха.

И она нашла Буди, развалившегося на стульях в последнем ряду, первом от двери, на которой так и висел до сих пор Амер-Нази.

— Ты кто? — спросил он, открыв один глаз. — Да и по любому я никуда не пойду. — Ника Ович, что ли?

— Наоборот, Ович Ника.

— Да? Узе? Ладно, тогда скажи:

— Буди, в том смысле, что — буду.

— Никаких буди-буду, сейчас ты пойдешь, и вызовешь на бой Одиссея.

— Может быть, но сначала принеси пять, нет, шесть бутербродов с колбасой столичной, буханку мягкого белого хлеба с хрустящей корочкой и сыр с маслом.

— Кока-кола, фанта, спрайт, пиво баварское отменное?

— Ноу, сенкью, только квасу маленький бочонок на десять литров, максимум двенадцать литров.

И они сошлись на танцплощадке. Пипер-Врангель и Буди. Многие, да нет, все, конечно, смотрели. Даже Фрай поднялся со своего стула в углу, и опершись на горячую кофеварку неизвестного точно производства, смотрел, слизывая потихоньку пенку с ароматного, несмотря на повсеместный вкус навоза, колумбийского кофе. Буди, надо сказать, не подкачал:

— Три раза лягал задними лапами с огромными копытами Пипера, что тот уж решил:

— Отказаться, что ли, пусть Вра сам разбирается. — Но всегда вовремя вспоминал:

— Сегодня мы — Вместе.

В сражение Пипера и Буди неожиданно вмешался Махно. Он сидел в небольшом помещении шесть на девять, а точнее в десять раз больше, но:

— В сантиметрах, — такой кубик рубика, — как посмеялся Эспи, посадив его сюда. Эсти не было — учил Нику Ович, которая сейчас подошла к кофеварке Фрая, и робко попросила:

— Пока что только погреть руки. Он хотел ответить, что, мол: