Александровскiе кадеты (СИ) - Страница 1

Шелъ я по улицѣ незнакомой

И вдругъ услышалъ вороній грай,

И звоны лютни, и дальніе громы,

Передо мною летѣлъ трамвай.

Какъ я вскочилъ на его подножку,

Было загадкою для меня,

Въ воздухѣ огненную дорожку

Онъ оставлялъ и при свѣтѣ дня.

Мчался онъ бурей темной, крылатой,

Онъ заблудился въ безднѣ временъ…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчасъ вагонъ.

Поздно. Ужъ мы обогнули стѣну,

Мы проскочили сквозь рощу пальмъ,

Черезъ Неву, черезъ Нилъ и Сену

Мы прогремѣли по тремъ мостамъ.

И, промелькнувъ у оконной рамы,

Бросилъ намъ вслѣдъ пытливый взглядъ

Нищій старикъ, — конечно тотъ самый,

Что умеръ въ Бейрутѣ годъ назадъ.

Гдѣ я? Такъ томно и такъ тревожно

Сердце мое стучитъ въ отвѣтъ:

Видишь вокзалъ, на которомъ можно

Въ Индію Духа купить билетъ?

Понялъ теперь я: наша свобода

Только оттуда бьющій свѣтъ,

Люди и тѣни стоятъ у входа

Въ зоологическій садъ планетъ.

И сразу вѣтеръ знакомый и сладкій,

И за мостомъ летитъ на меня

Всадника длань въ желѣзной перчаткѣ

И два копыта его коня.

«Заблудившiйся трамвай»

Николай Гумилевъ

Вокзал Гатчино Варшавской железной дороги

Лето 1908 года, город Елисаветинск Таврической губернии, затем — город Гатчино Санкт-Петербургской.

Протяжный, с надрывом, паровозный гудок. «У-у-уезжайу-у-у!..» И пых, пых, пых — клубы дыма. И тёмно-зелёные пыльные вагоны, и низкая платформа славного града Елисаветинска, что в не менее славной Таврической губернии.

Палит солнце, жарит так, как будто дало слово прокалить всё внизу, точно в печке, где обжигают кирпич. Вдоль вагонов, несмотря на старания обливающихся пóтом городовых, гомонит настоящий рынок:

— Гарбузов! Кому гарбузов! Гарбузов сладких!..

— Кавуны, кавуны красные, со хрустом! Язык проглотишь!

— Насіння розжарені!.. Семечки калёные!..

— Пироги подовые, пироги подовые!..

Возле синего вагона (что означало — вагона первого класса) толпилась «чистая» публика, дамы в шляпках, господа в добротных костюмах, хоть и изнывавшие от жары. Были тут и офицеры в повседневно-оливковом, перетянутые ремнями; занесены уже носильщиками внутрь кожаные кофры, устроен багаж, и текут последние самые томительные минуты перед третьим, последним звонком.

Бывший ученик 3-ей Елисаветинской военной гимназии Фёдор Солонов, одиннадцати лет от роду, был совершенно счастлив.

Счастливее, чем в первый день каникул. Счастливее, чем получив «отлично» по математике у занудливого придиры Пшендишевского, обожавшего лепить колы. Счастливее, чем став первым в гимназическом стрелковом смотру.

Семейство Фёдора Солонова — он сам, старшие сёстры Вера с Надеждой, мама, нянюшка Марья Фоминична и, конечно же, папа.

Генерального штаба полковник Алексей Евлампиевич Солонов следовал к новому месту службы в тихом городке Гатчино, что под самым Санкт-Петербургом.

В городок Гатчино, где имел резиденцию свою сам государь-император, «всея Великія и Малыя и Бѣлыя Россіи самодержецъ», Александр Третий Александрович, многая Ему лета.

Всё! Не будет больше никакой гимназии, «военной» только по названию да по тому, что учеников там держали в казарме, домой отпуская только на воскресенье, да и то далеко не всякую неделю. Не будет этого громадного «спального зала», заставленного кроватями в шесть рядов. Не будет стен унылого серо-зелёного окраса на высоту человеческого роста, скверно белёных выше, до самого потолка. Не будет тщательно и глубоко вырезанной на стенах похабщины. И дядек не будет, унылых и злых, вымещающих зло на гимназистах. Ничего этого больше не будет, а вместо этого…

О том, что будет вместо, Федя Солонов пока что не думал.

Мама, конечно же, переживала: всё ли уложено, ничего ли не забыто? Сестры закатывали глаза — но так, чтобы не видели взрослые.

— Mère, il n'y a aucune raison de s'inquiéter, — снисходительно говорила старшая — Вера — по-французски, поправляя и без того идеально сидящую шляпку. — Мамá, нет никаких причин волноваться. Мы ничего не забыли; я сама всё напоследок осмотрела. И папá тоже всё осмотрел.

— Maman, tout ira bien[1], — вторила средняя, Надя.

— Ах, Боже мой, Боже мой, — только и повторяла мама, прикладывая платочек ко лбу. — Марьюшка, Фоминична, милая, а положили ли мы…

Няня — она же по совместительству и кухарка — Марья Фоминична, крепкая и загорелая, несмотря на годы, улыбалась, морщиня весёлые глаза.

— Положили, барыня Анна Степановна. Всё положили, и несессер ваш, и бумаги барышень с Феденькой, и письмо домоуправителю. Барин Алексей Евлампьевич самолично проверили, а потом и я ещё раз. Не волнуйтесь, барыня, вы так, право-слово, я вашей матушке-покойнице ещё обещала за вами приглядеть, когда ещё вас самих Аннушкой кликала!

— Ах, ах, Марьюшка моя милая, что б я без тебя делала, — ударялась чуть не в слёзы мама, обнимая старую няню.

Сестры дружно закатывали глаза. Марья Фоминична глядела на них с укоризной, и Федя её понимал — что это они вздумали, над мамой смеяться, когда она не видит?..

Папа стоял чуть в стороне, с офицерами своего полка, явившимися проводить, и явно прятался от нервничающей мамы за необходимостью поддерживать разговор с полковым командиром, полковником Бусыгиным и начальниками батальонов.

— Не забывайте, Алексей Евлампьевич, пишите!

— На праздник полковой приезжайте, коль сможете!

— Как там в столице служба будет, рассказывайте! Глядишь, и мы за вами!..

— А чего ж нет, — говорил папа. — Сами видите, в Академию не только шаркуны паркетные поступить могут. Вот вы, Микки, отчего ж документы не подаёте?..

— Э, э, Алексей свет Евлампьевич, вы у меня этак всех способных господ офицеров в Петербург сманите! — добродушно басил полковник. — А кто же в армии, в рядах, кто порядок поддерживать станет? Вольноопределяющиеся? Смех один, пока исправными офицерами станут!..

…Да, всё менялось. Менялась жизнь, полностью. Шутка ли — будут они жить в самом Гатчино, можно сказать, на самом дворцовом пороге!..

И потому Федя сейчас даже не слишком грустил по оставшимся в Елисаветинске друзьям, по дворовым псам, которых подкармливал, по чёрно-белой кошке Муське, что исправно ловила мышей и позволяла себя погладить. Всё, всё начиналось по новой!..

А потом раздался второй звонок, и мама заволновалась, заторопилась; семейство Солоновых принялось грузиться в вагон.

…Ехать им предстояло долго. Через всю страну, без пересадок, поезд прямого сообщения, как-никак! И потому, несмотря на дороговизну, мама, обычно такая экономная, настояла, чтобы все ехали бы первым классом.

— Один раз такое в жизни бывает, — строго говорила она Фоминичне, потому что всё остальное семейство разбежалось и попряталось, за исключением старой нянюшки, что привыкла терпеливо слушать свою Аннушку, свою воспитанницу, выросшую и ставшую Анной Степановной. Фоминична кротко кивала, хотя глаза её смеялись.

Да, теперь Фёдор с мамой соглашался. И Бог с ними, с некупленными оловянными солдатиками!.. Не одно купе, а целых два, с дверью меж ними и собственной туалетной комнатой!.. Раскладывающиеся кресла и диваны, чьи спинки поднимались наверх, становясь полками, где можно спать; электрические лампочки, накрахмаленные скатерти — убранство не уступало лучшим волжским пароходам, на которых Феде довелось путешествовать с семейством прошлым летом.

Не успели рассесться, как прозвенел третий звонок. И вновь — долгий, тоскливый, тягучий паровозный гудок — отчего он такой грустный, полный отчаяния, словно паровоз только что лишился лучшего друга?..