Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста - Страница 9
В 1918 году Александр совмещал учебу с работой, участвовал в XVIII периодической выставке Нижегородского общества любителей искусств[45]. О революционных событиях в дневниках по-прежнему ничего нет. А некоторые его сверстники и товарищи по гимназии активно включились в новую жизнь. Один из них, Федор Семенович Богородский (1895–1959) – небесталанный живописец – вступил в 1917 году в ряды РКП(б), в 1918–1920 годах состоял в ЧК, был комиссаром отряда волжских моряков. Уже в 1950-х годах А.Н. Формозов и Ф.С. Богородский очутились в одном самолете на пути за границу. Сидя рядышком, старики предались воспоминаниям. “А, правда, Федька, что ты нашего гимназического попа расстрелял?” – спрашивал Александр Николаевич. – “Да что ты, Сашка? Я-то его и спас. Его однажды хотели поставить к стенке, а я велел отпустить”. “Бродягу-натуралиста” подобного рода деятельность не привлекала.
С 22 апреля по 25 сентября 1918 года он снова в плавании. Здесь на брандвахте № 56, курсировавшей между Костромой и Ярославлем, он был старшим рабочим и десятником, получая жалование 140 рублей плюс “доплату на дороговизну” – 190. А в октябре студента Формозова призвали в армию.
Это был едва ли не самый критический момент в Гражданской войне. К концу лета 1918 года три четверти территории страны находились в руках белых и интервентов. 2 сентября 1918 года Советская республика была объявлена военным лагерем. 30 октября создан Совет рабочей и крестьянской обороны во главе с В.И. Лениным. 26 ноября в “Постановлении ЦК РКП (б) об укреплении Южного фронта” (куда вскоре послали А.Н. Формозова), подписанном Я.М. Свердловым, говорилось: “Нужно железной рукой заставить командный состав, высший и низший, выполнять боевые приказы ценою каких угодно средств. Не нужно останавливаться ни перед какими жертвами для достижения тех высоких задач, которые сейчас возложены на Красную Армию, в особенности на Южном фронте. Красный террор сейчас обязательнее, чем где бы то ни было и когда бы то ни было, на Южном фронте – не только против прямых изменников и саботажников, но и против всех трусов, шкурников, попустителей и укрывателей. Ни одно преступление против дисциплины и революционного воинского духа не должно оставаться безнаказанным”[46]. Было решено, что к началу 1919 года Красная Армия достигнет численности в полтора миллиона человек. Мобилизовывались все родившиеся в 1889–1900 годах.
В общий поток попал и Александр Формозов. Демобилизовался он в мае 1920 года. Таким образом, около двух лет его жизни падают на участие в Гражданской войне. Казалось бы, об этом ярком периоде в биографии отца мне надо бы знать многое. Как все мальчишки тридцатых годов, я играл в Чапаева, в красных и белых. Отец в ту пору более, чем когда-либо, чувствовал себя человеком революционной формации и благосклонно наблюдал за играми во дворе. Мы распевали с ним: “Боевые ночи Спасска, Волочаевские дни”, “И с нами Ворошилов – первый красный офицер”, “С неба полуденного жара – не подступи, а конница Буденного рассыпалась в степи” и т. д. Тут-то вроде бы и рассказать сыну о борьбе с белоказаками, о своих приключениях на фронте. Но рассказов не было или почти не было. Я бы их запомнил, конечно.
Запомнилось же другое. Мы едем в метро. Напротив нас сидит военный с несколькими шпалами в петлице. Я гляжу на него с любопытством, и он почему-то смотрит на нас чересчур пристально. Мы выходим, и отец говорит: “Ты заметил командира? Мы с ним воевали на Южном фронте”. – “Отчего же ты не подошел к нему?” – “Это ненужно”. Года три спустя; студенческая практика 1940 года на Звенигородской биологической станции. Вместе с преподавателями живут их дети, бегают по лесу, болтают о разных разностях. Я хвастаюсь: “А мой папа на Гражданской войне был. Его белоказаки в плен брали”. Вечером отец отчитывает меня: “Не надо об этом рассказывать. То, что я был в плену, никому знать не следует”: И он был прав тогда, еще до войны. Когда в конце сороковых годов над ним сгустились тучи, какие-то биофаковские деятели вспомнили-таки, что Формозов побывал в плену у белых, и чем там занимался, неизвестно.
Почему же человек, умевший и любивший делиться с окружающими всякими впечатлениями, не хотел приоткрыть эту страницу своей жизни? Шли тридцатые годы. Ряд военачальников был объявлен врагами народа, в том числе и командарм И.П. Уборевич, в штабе которого служил одно время Александр Николаевич. Создавалась сталинистская легенда об обороне Царицына как решающем событии, определившем победу советской власти. То, что приходилось читать в газетах, очень отличалось от оставшегося в памяти. Участие в войне было скромным. Студента Политехникума направили чертежником сперва в инженерное подразделение, а позже – в штаб. Искусственно романтизировать пережитое (“нас водила молодость в сабельный поход”) отец органически не мог.
Но была и более глубокая причина. Как-то он обмолвился: “я видел много жестокостей. При мне запороли шомполами человека, а оркестр играл “Ах вы сени, мои сени”. В другой раз с чувством повторял строку Ахматовой: “любит, любит кровушку русская земля”. Пребывание на фронте было для него не героическим периодом жизни, а тем, к чему лучше не возвращаться даже в разговоре с близкими, настолько это тяжело и страшно.
К концу пятидесятых – шестидесятым годам острота несколько сгладилась, да и ситуация изменилась. Он кое-что рассказал младшим детям, но не слишком много. Коля записал в 1989 году то, что запомнилось[47]. Когда А.И. Солженицын просил присылать ему воспоминания о гражданской войне на юге, семья убеждала Александра Николаевича использовать магнитофон, чтобы сохранить для потомства наиболее характерные эпизоды. Он отказался, хотя чтил писателя.
Дрофа. Рис. А.Н. Формозова.
Дневник военных лет погиб во время плена и болезни. Весною 1920 года отец попытался восстановить основное, не забывшееся даже в самой трудной обстановке. Эти записи занимают всего пять с половиной страниц на машинке и, как и прежде, посвящены исключительно зверям и птицам. Он был в новом для себя краю, в степной полосе, видел дроф, сусликов. Это было интересно. Исходя из этого конспекта, обрывков рассказов и материалов по истории гражданской войны, я попробую схематически наметить путь, пройденный за полтора года двадцатилетним красноармейцем Формозовым.
Вначале он отбывал службу на родине. В нижегородском дневнике есть записи от 16 и 17 ноября и 8 и 16 декабря 1918 года. Недавнего студента сделали чертежником. “Сижу, согнувшись над грудой чертежей, планов, схем. Онемевшие, запачканные разноцветной тушью пальцы машинально водят рейсфедером, и бегут из-под него то тоненькие ровные линии, то прерывистый пунктир, быстро строятся на бумаге профили и планы построек, окопов, а мысли – свободные птицы – унеслись далеко-далеко, в поля, туда, где в былинниках таятся русаки и где сейчас, тихо ступая в больших мокрых валенках, крадется, озираясь, какой-нибудь рослый бородатый дядила, сжимая в руках неуклюжую, но хлесткую шомполовку. Как далеко ушла от меня счастливая вольная жизнь полей, жизнь, наполненная приключениями, походами, переходами, пробегами – милая охотничья жизнь! Каждый день семь часов отсидеть и, погрузившись в кипу бумаг, кальки, восковки и множество прочих чертежных материалов, пачкаться в чертежах и красках. Семь часов, семь лучших часов дня!” (Д. 16-XI-1918). Впрочем, после ночных дежурств дают отгул, и Александр использует его не для сна и отдыха, а для традиционных вылазок за город.
Видимо, где-то около нового года мобилизованных отправили в Москву. В те дни революция открыла перед народом двери театров, для красноармейцев спектакли были бесплатными. И из каких-то казарм на окраине Александр ходил пешком через весь город в Большой театр слушать оперы. С тех пор он помнил многие сцены и арии. Не знаю, бывал ли он в Москве в гимназические годы. Возможно, это было его первое знакомство с городом, где в дальнейшем он прожил полвека.