Александр Македонский. Огни на курганах - Страница 5

Прозвенел удар в бронзовый щит.

– Войди! – крикнул базилевс.

В дверях показался юный эфеб[30] с завитыми кудрями и синей лентой вокруг головы.

– Пришел экзетазис. Разреши войти к тебе.

– Впусти!

Экзетазис, высокий, очень худой грек с желтым лицом и впалыми щеками, вошел, кашляя и кутаясь в плащ. Губы его были сини и подбородок дрожал.

– Ты совершенно болен, – сказал базилевс. – Какое важное дело могло оторвать тебя от постели и привести сюда?

– Ты требовал во что бы то ни стало известий с севера. Одного лазутчика мне доставили сегодня с перевала Священных лоскутов. У него наш сюмбаллон. Он много видел, много знает.

– Приведи его сюда.

– Но он так грязен…

– Тогда я допрошу его там, в другой комнате…

Лазутчик из Сугуды[31]

В небольшой комнате с выбеленными стенами появился атраван, лохматый, как зверь, с всклокоченной бородой и длинными запыленными косами. Он туже запахнул рваный плащ со множеством заплат и опустился на корточки. Воин в тусклом помятом панцире неподвижно стоял сзади.

Атраван сидел на четвереньках, как обезьяна, опираясь длинными руками о пол. Из-под гривы спутанных волос поблескивали горящие колючие глаза.

– Ты говоришь по-персидски?

Старик хрипло что-то пролаял, достал изо рта обломок серебряной монеты и протянул ее на темной ладони. Он видел перед собой молодого чужеземца в белоснежном шерстяном плаще, сидящего на складном стуле. Правая рука с могучими мышцами была обнажена. Кожа на руке была розовой, как у девушки, и он благоухал ароматами, точно цветущая яблоня. Глаза смотрели с тем равнодушием, с каким знатные люди смотрят на раба или на камень. Один глаз был темно-зеленый, другой светло-серый.

Рядом стоял человек в персидской одежде, с белым лицом и подведенными черной краской глазами. Кудри волос охватывались красным ремнем с золотой пряжкой. Сидевший говорил на неведомом атравану языке.

Стоявший объяснял по-персидски:

– Если твой язык не скажет всей правды, то тебя повесят за локти на крюк, пока не начнешь все говорить правдиво, как добрый ребенок говорит своей матери. Начинай. Кто ты такой?

– Бактриец, атраван. Знаю прошлое, вижу за много гор и морей настоящее, постигаю будущее, открываю то, что задернуто.

– Молчи! Говори только, что тебя спрашивают.

– Я слушаю, о великий, о могучий! Открой очи от сна беспечности, чтобы на ухо внимания твоего я сказал важные вести.

– Сам пришел сюда или по приказанию?

– Тайный голос бога Ахурамазды повелел мне: иди через горы и долины, проповедуй людям, что пришло последнее время. Все рушится, дети оторваны от сосцов матерей, и скоро облака не будут больше летать по небу, а камнями попадают на землю.

– Каким путем ты шел?

– Из Сугуды, из города Мараканды,[32] шел сюда через город Бактру. По дорогам без конца движутся отряды персидских воинов, обыскивают всех, даже не пожалели моих лохмотьев, точно может быть золото у бедного атравана!

Сидевший шевельнулся и стал внимательнее вглядываться.

– Ты сказал, что по дороге шло много воинов? На какой дороге ты их видел?

– Я шел прямым путем, через Железные ворота в Байсунских горах. Переплыл в лодке через реку Окc[33] и направился к Бактре…

– Много там лодок?

– Очень много. Целый день и ночь лодки перевозят воинов. Все они идут сюда, к Седым горам.

– Отчего же ты пришел сюда не прямой дорогой, с севера, а сделал такой большой круговой обход, что попал с юга на перевал Священных лоскутов?

– Говорил же я тебе, что отряды воинов стоят на главном пути. Я и пошел в обход, но не по злому умыслу, а из боязни. Если кто захочет пойти в горы, воины его ударят под левый сосок и сбросят в овраг. Я побежал горными козьими тропами, которых не знают караваны. Эти тропы идут через скалы, над пропастями. Я пробрался этими тропами в снег и вьюгу, и, когда был уже на перевале Священных лоскутов, яваны[34] схватили меня своими грубыми руками.

– Видел ты по пути саков? Знаешь, кто саки?

– Знаю саков – это храбрейшие из людей, доители кобыл. Только в Мараканде я видел немного саков, а всюду по другим путям были только сугуды[35] и бактрийские воины. Все саки ушли на север, в свои степи.

Сидевший чужеземец вскочил:

– Ты, многознающий святой и хитрый атраван, пойдешь теперь со мною и покажешь мне дороги в Мараканду, по которым не ходят караваны.

Старик пал лицом на землю и умоляюще протянул руки:

– Отпусти меня, о блистающий, о добродетельный! Не пойду я в Мараканду, там меня посадят на кол, и пропадет, как раздавленная муха, праведный атраван!

Чужеземец отступал, а руки старика, длинные и костлявые, тянулись к нему.

– Здесь недалеко у меня жена и тринадцать детей. Дай мне награду и отпусти, иначе за меня вступятся всемогущие дивы и будут бросать тебе камни под ноги.

– Спрятать его, кормить получше и не выпускать!

Чужеземец скрылся за занавеской, воин ткнул атравана ногой и, схватив за космы, потащил за собой, как мешок.

Три террасы ступенями подымались над дворцом правителя города. Персидские ковры и индийские ткани закрывали весь пол. По краям террасы дымились бронзовые треножники, и в них трепетными огнями горело ароматическое масло.

На верхней террасе подковой протянулись низкие столики, и возле каждого было приготовлено ложе, покрытое расшитым шелковым покрывалом. Персидские слуги в белых до пят одеждах, с парчовыми повязками на головах бесшумно скользили по террасам, расставляя на столиках блюда с едой.

По сторонам на угловых бойницах неподвижно застыли часовые с копьями. Конские хвосты на шлемах колебались, когда они поворачивались и осматривали даль.

Острые скалистые вершины Седых гор резко чернели на потухающем багровом небе. В потемневшей широкой долине Кофена бесчисленные огоньки зажигались, как звезды. Гости, одни в греческих белых гиматиях, другие в персидских красных одеждах, обшитых бахромой, поднимались по ступенькам на террасу.

Кудрявые эфебы, телохранители базилевса, в золоченых панцирях, с короткими мечами на бедрах, стояли на ступеньках лестниц, спрашивали имена прибывающих и по спискам, нанесенным на деревянные дощечки, указывали каждому гостю его место на одной из трех террас.

Уже все приглашенные были в сборе и сдержанно переговаривались, посматривая на нижнюю террасу, откуда ждали прихода базилевса. Македонцы, начальники частей, стояли отдельными группами; они говорили громко, держались непринужденно. Все они завернулись в белые персидские шерстяные плащи с красной узорчатой каймой.

Высокий, стройный Филота в красном кожаном панцире, обшитом белой замшей, беседовал с пожилым греком, философом Каллисфеном,[36] кутавшимся в гиматий.

– Где холоднее: в Македонии или здесь?

– Ясно, что здесь холоднее.

– Почему ты так думаешь?

– Посмотри на этих македонцев: у себя на родине, на склонах Скардона, они, наверно, пасли овец в дырявых плащах и спали в них, не жалуясь, что им холодно. А здесь они сразу закутались в три роскошных персидских плаща, и все им мало!

– Однако, хотя ты как философ и не признаешь роскоши и изнеженности, но и на тебе тоже теплый шерстяной гиматий! Пожалуй, ты бы не имел его, если бы мы, македонцы, не прошли через всю Вселенную и не завоевали весь мир.

– Но не похожи ли македонцы теперь на ту змею, которая проглотила слишком большого зайца и не знает, как его переварить?

Пронесся шепот: «Базилевс!» Все смолкли и выпрямились. Зазвенели арфы, запели сиринги[37] и трубы, гулом наполнили террасу удары двадцати бубнов.