Александр III - Страница 86

Потом цесаревич часто писал ей, рассыпая в своих письмах любовные намёки вроде цитаты из арии Германа в «Пиковой даме»: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой!» В другом письме он упомянул о любви Андрия к панночке в гоголевском «Тарасе Бульбе». О любви, которая заставила забыть всё, даже отца и родину. Тогда Матильда не поняла скрытого смысла его слов: «Подумай о Тарасе Бульбе и о том, что сделал Андрий ради его любви к юной полячке».

Царевич стал почасту навещать Кшесинскую, всегда вечером и обыкновенно с Михайловичами, как они называли между собой Георгия, Александра и Сергея, сыновей великого князя Михаила Николаевича. В этих вечерах для Матильды таилась очаровательная интимность. Михайловичи пели грузинские песни, которым выучились на Кавказе, где их отец был наместником более двадцати лет. К ним часто присоединялась её сестра. Так как они находились в доме родителей, Матильда не могла предложить гостям ужин, но иногда исхитрялась угощать их шампанским.

Однажды после шампанского цесаревич взялся изобразить её танец Красной Шапочки из «Спящей красавицы». Он взял корзиночку, повязал волосы платочком и посреди погружённой в полумрак гостиной исполнил и роль Красной Шапочки, и роль Волка. А в другой раз горничная объявила о приходе петербургского полицеймейстера. Император узнал, что его сын вышел из Аничкова дворца, и полицеймейстер счёл своим долгом незамедлительно предупредить об этом цесаревича.

Если император своим крутым характером и походил на Тараса Бульбу, то было ли у наследника хоть что-то от самоотверженной любви к панночке Андрия? Вряд ли. А вот Матильда с её тонким польским умом и коварством в характере в самом деле напоминала панночку. Она уже открыто говорила повсюду о своих отношениях с цесаревичем и даже утверждала, будто бы он упросил царя разрешить ему два года не жениться. Но мог ли великий князь решиться на столь отважный шаг? Зная его слабохарактерность и панический страх перед отцом, близкие ко двору лица полагали, что он просто обманывал свою Малю.

Эти люди вообще сомневались, способен ли цесаревич на подлинно глубокое чувство. Сперва пламенно влюбился в сестру Вильгельма II принцессу Маргариту, потом увлёкся Алисой Гессенской, далее публично заявлял, что-де нет лучше в мире женщин, чем японки. А теперь вот написал Кшесинской, когда говел на Великий пост, что от неё без ума, но скоро оскоромится и вот тогда они «заживут генералами». И Матильда тотчас же сделала так, чтобы содержание записки стало известно великосветским сплетникам. Балерина, конечно, прекрасно понимала, что не может стать его женой, но горда была уже своим положением особы pour le bones graces[171]. А государыня под различными предлогами старается не отпускать сына из Ливадии в Петербург, чтобы он не очень уж увлекался балетом, и таит всё от царя.

В столичных салонах судачили об императрице, жалели её и мешали правду с небылицами. Сплетничали, будто государь увлёкся юной княжной Долгорукой и что это фатально для сына Александра II, будто бы охоты на лосей и кабанов в Славунке и Лисино под Петербургом устраиваются исключительно для свиданий государя с ней и что Мария Фёдоровна удручена горем.

Впрочем, неприятностей у неё хватало с излишком и без этих вымыслов.

Государыня, имевшая огромное влияние на царя, теряла веру в его окружение. Сперва она считала очень надёжным министра внутренних дел графа Толстого, а затем всё своё доверие перенесла на Ивана Николаевича Дурново. Но после взрыва газа в Гатчинском дворце, будто бы устроенного террористами, потребовала от Ивана Николаевича, чтобы его брат, директор департамента полиции Пётр Николаевич Дурново, был немедленно уволен. Министр тянул время, и в конце концов Мария Фёдоровна с гневом узнала, что не Иван Николаевич, выгораживавший брата, а Черевин подтолкнул императора к мысли об увольнении директора департамента полиции.

А дело было так.

Пётр Николаевич весьма успешно ухаживал за одной дамой из высшего общества. Какое-то время эта дама относилась к нему весьма благосклонно, но затем завела роман с бразильским посланником. Как директору департамента полиции, Дурново был подведомствен секретный «чёрный кабинет», о существовании которого Александр III в своё время узнал от графа Лориса. И вот, подстёгиваемый ревностью, Дурново приказал по службе доставлять ему письма этой дамы к бразильскому посланнику.

Письма были настолько красноречивы, что не оставляли никаких сомнений в характере отношений дамы с послом. Взбешённый, Дурново поехал объясняться с дамой своего сердца. Та категорически всё отрицала. Тогда Дурново бросил ей в лицо пакет её писем к посланнику и уехал, неосторожно выпустив письма из своих рук. Дама не преминула пожаловаться своему новому покровителю.

На одном из придворных балов Черевин подвёл посланника к государю, и тот рассказал ему всю эту историю. Александр III был возмущён. Он тут же подозвал к себе министра внутренних дел и громко объявил:

– Иван Николаевич! Немедленно убрать прочь этого дурака!..

Провал с директором департамента полиции не был просто частным скандальным делом.

В семейных разговорах император говорил, что революционеры вновь оживились, что они умело используют недовольство крестьян неурожаем, из-за чего голод охватил двадцать губерний, что среди террористов очень много евреев.

– Плеве докладывал ещё несколько лет назад о польском террористическом кружке «Самоуправление» в Цюрихе. Но кто руководил им? Некий Исаак Дембо. Господь, верно, наказал его. Когда под Цюрихом он пробовал бомбы, предназначенные мне, ему оторвало обе ноги. А кто был заводилой в кружке Дембо? Сёстры Гинсбург…

– Сашка! – задумалась Минни. – А нельзя ли договориться с ними?

– С ними нельзя. Это фанатики, – мрачно отрезал император. – А вот с теми, кто стоит за ними, с банкирами, которые оплачивают их деятельность, пожалуй, можно…

Эта мысль крепко запала в сознании царя.

– Сергей Юльевич, я пригласил вас по весьма важному и очень деликатному делу, – начал император разговор со своим новым министром финансов. – Так как я вам положительно доверяю, то хочу, чтобы всё услышанное осталось между нами…

Александр III пристально посмотрел на Витте, и тот молча поклонился, отдавая дань высокой для него чести.

Витте полагал, что государь поведёт разговор о финансовых делах, и быстро подсчитывал в уме нужные цифры. Бюджет 1892 года был принят им от предшественника с большим дефицитом. Теперь министр намеревался немедля провести крупные реформы в области финансового законодательства, резко расширить казённое хозяйство за счёт частного, и прежде всего в железнодорожном деле, столь хорошо ему знакомом, а также в питейной торговле. Но то, что он услышал, в первый момент привело его в состояние растерянности, если не шока.

– Моё непреклонное желание, Сергей Юльевич, раз и навсегда покончить с революционной деятельностью русских евреев, – гулко сказал император. – И здесь я не остановлюсь ни перед какими мерами. Я прошу вас высказать свои соображения по этому вопросу.

Витте задумался. Государь, конечно, знает, что он женат на еврейке. Не потому ли с этим вопросом царь обратился именно к нему? Как угнетённое меньшинство, евреи действительно играли в революционном движении России, да и не только России, совершенно выдающуюся роль. Помедлив, министр финансов ответил:

– Ваше величество! Как самодержец всероссийский вы можете применить к евреям самые крайние полицейские меры. Например, затолкать их обратно за черту осёдлости. Или даже повелеть собрать все семь миллионов евреев, проживающих в империи Российской, на берегу Чёрного моря и всех утопить…

– Ценю ваше остроумие, – перебил его император.

– Но всё же, ваше величество, – продолжал Витте, – полицейские меры вряд ли дадут желаемые результаты. Скорее, напротив, приведя в отчаяние еврейство, они лишь усугубят его революционную активность. Что же касается последней меры, – улыбнулся министр финансов, – то она, конечно, несбыточна. Во-первых, я убеждён, что вы как христианин никогда бы не пошли на неё. А во-вторых, такая мера губительно отзовётся на русском государственном кредите, так как закроет для него иностранные денежные рынки, всецело находящиеся в руках евреев…