Алчность - Страница 23

Мужчина добирался туда долго, по камням и чащобам.

Он не мог иначе, говорит он себе. Он уже снова чувствует себя властелином здешних мест, но это его почему-то не радует. Отдаст вода свою добычу или оставит себе, ему всё равно. Вначале вода получает свёрток, красиво запакованный, за пластиковой плёнкой жандарму пришлось загодя специально заезжать в сарай для инвентаря, стоящий на отшибе, собственно, он уже несколько дней возил её с собой в багажнике, для чего? (Вопрос предумышленности: считать ли умыслом мысль, что она ему может когда-то понадобиться?) Пора приступать. Раньше сядешь — раньше выйдешь. Он немножко или немножко дольше попробовал воду, чтоб посмотреть, понравится ли она ему. Вода может открыть пасть, чтобы подышать, и невольно выпустить этот персональный ролик с пластиковым покрытием, а потом снова догонять его и хватать ртом, а может и придержать этот мясной рулет. Это, вообще-то, мясо? Все так падки до мяса, когда у него привлекательный вид и когда оно красиво там, где надо, и даже, может, просвечивает, по крайней мере, по прозрачным мотивам прикрыто именно так, чтобы где-нибудь да выглянул кусочек из хорошо продуманного выреза. Чтобы можно было догадаться о том, что и так видно за сто метров. И всё же для мужчины важно, чтобы выглянуло побольше. Мясо — только средство, ценные средства — деньги, а высшие ценности — земельный участок с домом. Ради них жандарм несёт службу, от которой он избавил общину, потому что он, вместо того чтобы регулировать движение, совершает регулярные телодвижения, — одна из моих самых натянутых шуток, я знаю, но всё же я довольна тем, что нашла её, что я её ещё искала. Хорошо, хорошо, вы её знаете. Но всё же подумайте: таких, как вы, на свете мало. А мужчина мог бы делать и другие дела, чем я (или чем я могу придумать), чтобы утолить свою жажду обладания. Две ноги раздвигаются для него одного, а между них целый дом. Этот мужчина то бросается вперёд ради дома, то тут же откатывается назад, потому что он сам — это и всё, что он может вложить в качестве инвестиции. Но он ещё пригодится себе для чего-нибудь другого. Страна должна быть защищена, для того и существует сеть мелких жандармских постов, которые всегда вносили и вносят свой бесценный вклад в безопасность.

А вот снова искусное, искусственное, внутриальпийское озеро, оно то и дело попадается нам на глаза, хоть мы того и не хотим. Но на сей раз есть особая причина для его появления, а мы чуть не упустили её из виду, поскольку уже стемнело; то, что ему причинили пастыри природы и ландшафта, нельзя назвать защитой дна, но они и не виноваты в том, что случилось с водой. И дело не в очистке воздуха и не в переработке отходов, нет, стоп, в переработке отходов куда ни шло, поскольку я как раз вину некие отбросы или что это там, во всяком случае, кто-то хочет от них избавиться, сбросив в воду. На простой домашний мусор не станешь так долго смотреть — как он исчезает в едва заметных лёгких волнах, озеро ещё слегка поворочает этот свёрток, чтобы поиграть им, посмотрим, не выручим ли мы назад упаковку, вот был бы смех. Мужчина хорошо её перевязал, сделал двойные узлы, прикрепил груз, но потом снова убрал, наверное из опасения, что он мог стать уликой и вывести на него. Неужто он всерьёз думает, что всё это поможет как длительный курс лечения против рецидивного явления пакета! Вода может всё, но она не может одного: переварить всё, что в неё набросали. Например, цианистый калий из золотых приисков Дуная, вернее его притока под названием Тайс! Уже идёт всемерная гибель, а вы ещё ничего, даже живы! Яд поговорит часок, а рыбам потом сто лет придётся отмываться от этой клеветы, если они ещё не сдохли. Или оставим её на какое-то время закрытой, эту смертельную роль, которую здесь кто-то играет? Зато с ней не играет турбулентное речное течение, а озеро слишком пресное, чтобы затеять соревнование с совершенно неподвижным, перевязанным телом. Так, теперь и самый тупой знает, что там внутри, поскольку я больше не могу удерживать это в себе. Как это делается, когда что-то говорят, ничего при этом не говоря? Я боюсь, что все уже с самого начала знали всё, хоть и не всё через меня. И в австр. книге продовольствия нет твёрдых указаний, что можно есть людям и их водоёмам. Там написано только, чего им нельзя есть. За исключением мяса, естественно, иначе бы вся Австрия, которая питается мясом и алкоголем, со всеми её горами и озёрами начала бессрочную всеобщую забастовку. Эта страна всегда хочет, чтобы всего было больше, неважно чего, в любом случае больше, чем можно перенести. Людоедская страна. И больше всего мы любим себя, умилённые собственным благонравием, в этом наша соль, в которой мы хотим проварить и остальных, пока их от нас в жар не бросит. Ещё из-за того, что им никто не разменяет тысячу на такси, даже банк. Если банк действительно что-то должен сделать, то он это гарантированно не сделает, он лучше замучает нас своими требованиями. И что у них есть поесть, у водоёмов, прочтите об этом здесь и сейчас, хотя вас это явно не очень интересует: понадобится лет двести биологического, органического и экологического строительства почвы, чтобы очиститься от собственного яда. Всё должно быть здоровым. Вот и вы немедленно принимайтесь за более здоровую пищу. В конце концов, я снабдила моё уплотнённое искусство несколькими сигнальными лампами, задними фонарями и цветной клейкой лентой, чтобы вы, если порвутся все верёвки, смогли услышать все колокола. То — то будет чудный хор, как только я дам сигнал к вступлению. А словом «мясо» я дам дополнительный, естественно лишний, намёк, даже произносить его было ни к чему (после того как тяжёлый предмет затонул в воде, тяжело не догадаться, кто или что имеется в виду), и теперь это всё уже не искусство — а жаль.

Не так уж это и безопасно, как вы думаете, — выгрузка запакованных скоропортящихся предметов, если в работе задействован всего один мужчина. У меня есть подозрение, что на этом месте то и дело незаконно выгружают какой-нибудь мусор, я уже не раз видела стоящий самосвал с погашенными фарами в верхней бухте, где легче всего подъехать к берегу, но где тебя и видно лучше всего. Но чтобы люди сваливали сюда груз их собственных пороков, я вижу впервые. Ещё одна полумёртвая шутка с моей стороны, надеюсь, последняя, с годами они ire становятся живее оттого. что я их то и дело бужу.Здесь нет рыбы, которая после специального курса обучения хотела бы выйти в акулы, чтобы выедать у добычи сперва глаза, а потом мягкие части. Искать выпускников таких курсов на стороне — пропащее дело: пропавшая, всем известная по фотографиям, найдётся гораздо раньше и, к сожалению, в ужасном состоянии. Для этой молодой женщины было бы лучше, если бы её нашли посреди моря, с двадцатью килограммами бетона на лодыжках. Даже на ребёнка, на маленькую девочку её отец недавно взвалил пять килограммов и целую реку, прохладную и весёлую, чьи вторичные движения тут же подхватили и принялись качать ребёнка, хотя ему уже очень скоро было всё равно, со всей этой пеной в лёгких и в верхних дыхательных путях и со всем бетоном на связанных ножках. Назавтра же мать и друг юной пропавшей будут уверены: что-то случилось. Одного знакомого фотографа они попросят сделать несколько копий с последних снимков пропавшей и пойдут от дома к дому, в магазины, в гостиницу напротив автобусной остановки и на саму остановку показывать эти фотографии. Они будут останавливать машины на дороге и спрашивать, не видел ли кто пропавшую, некую Габриэль Флюх. Потом у них ещё было немного времени, чтобы расклеить объявления о розыске пропавшей на столбах вдоль того пути, по которому она обычно ездила в районный город на учёбу, в строительную фирму, но ещё и клей на губах не обсох, а уж пакет нашли в озере, ни на день раньше положенного. Всё без жизненного успеха; в день, похожий на любой другой, жизнь сняла себе специальную комнату, чтобы в покое проделать кое-что специальное, чего обычно она не делает никогда.

Всё это в принципе обозримый мир, видно так далеко, насколько хватает глаз, то есть у разных людей по-разному: одни видят насквозь, другие смотрят сквозь человека, потому что ничто в этом человеке не задерживает их взгляд. Как широко ни простирает вода свои крылья, как щедро ни отмерено её пространство, с каким пчелиным усердием ни наращивает она свою биомассу и осадочный слой, экспоненциально повышая при этом свою потребность в кислороде, а всё нечего делать долгими днями, поскольку всё это уже убито. Разве это не красивая аллегория для человека, который стоит поистине перед критическими выбором, поскольку хотел бы сам себя переварить и привести к исчезновению, а вместо этого вынужден лишь охотиться и гоняться, чтобы узнать, какие же занятия ему милей всего, которые продлили бы его дни? Немилые он уже знает. И венчает все эти безжизненности в его жизненной осыпи что-то совсем уж мёртвое, дочурка из хорошего деревенского дома (с матерью-одиночкой), и мне сказали, но это не совсем так, я думаю, что предмет был якобы как картинка, а тут в воду плюхается какая-то человеческая колбаса, без всякой грации, которой она, должно быть, обладала при жизни. Чем дольше я смотрю на это лицо, тем твёрже убеждаюсь: пропажа этой девушки легко объяснима, ведь таких много, долго ли потеряться. Одета как все, те же толстые платформы, чтобы ноги казались на десять сантиметров длиннее, и с завтрашнего дня её лицо, которому так хотелось улыбаться с глянцевых журналов, будет вместо этого болтаться на столбах. Куда ни глянь, всюду эта девушка, так что хоть её и нет, она есть, — просто фотообои сделали из девушки. Милая мышка повсюду мелькает, как сказал поэт, хоть и в другом, чуждом образе; больше ничто не стоит между нею и её портретами, которые, все, показывают не её, — это все те фотографии, которые приглянулись ей когда-то и тотчас были вырезаны из журналов женским оружием — маникюрными ножницами. Нет, женское оружие состоит скорее в том, что женщина (ау!) вроде бы в нём вообще не нуждается, как будто оно не в силах ей ничего добавить. Поэтому не обязательно присутствовать на портретах лично, достаточно быть там представленной другими женщинами; я сама это видела, это Ничто, все фотограф™ как из журнала. Топить не перетопить. Впрочем, достаточно и одного раза. Действие разовое, тогда как фотографии действенны всегда, всякий раз, когда мы на них смотрим, за исключением, разумеется, тех случаев, когда на них мы сами.