Альбион и тайна времени - Страница 1

Еще в девятнадцатом веке известный английский публицист и теоретик искусства Джон Рескин сказал, что поскольку жизнь очень коротка, а свободных часов очень мало, мы не должны тратить ни одного из них на чтение малоценных книг. А великий Гете высказался даже более определенно: «Слишком много читают посредственных книг и теряют на них время. Собственно, следовало бы читать только то, чему удивляешься».

Темп жизни сейчас, уровень занятости человека неизмеримо превысил нормы прошлого столетия. Книг о раньше невиданном и невообразимом очень много. Однако «Альбион и тайна времени» Ларисы Васильевой выдерживает строгий критерий Гете: книга эта о стране, которая столько раз была описана авторами разных эпох и, наверно, всех литературных жанров, удивляет как новое открытие Англии.

Скептик может усомниться: новое открытие? После бессмертных творений самих английских классиков? После монументальных образов Шекспира, мощных, как морской прибой, строф Байрона, после густо насыщенных жизнью романов Диккенса и Теккерея? Новое открытие после прославленных произведений Шоу, Голсуорси, Честертона, Уэллса, Беннета, которые, обладая характерными для истинного таланта прозорливостью и мужеством, критиковали викторианскую Англию, убежденную в несокрушимости своего могущества.

Да, конечно, трудно высмеять ханжей-моралистов более хлестко, чем это сделал Шоу или более глубоко, и всесторонне разоблачить стяжательство, чем это сделал Голсуорси. Трудно проявить более мастерски выраженное презрение к складу жизни и образу мыслей английской буржуазии, чем это сделал поздний викторианец Моэм, и трудно дать социальный анализ английского общества двадцатого века столь же сильный и яркий, как в произведениях нашего современника Джеймса Олдриджа.

И тем не менее Лариса Васильева сумела показать нам Англию заново. Как могло произойти это удивительное открытие уже много раз открытой страны?

По-видимому, главный секрет в том, что на страницах книги Ларисы Васильевой, среди многих интересных, талантливо нарисованных людей, есть совершенно особенный образ. Не имевший возможности появиться ни у кого из уже названных здесь столпов английской и мировой литературы, — советский человек, удивительное творение Великой Октябрьской революций. В книге, среди других персонажей, — сам автор, Лариса Васильева, точнее, ее двойник или, согласно широко известной терминологии, лирическая героиня.

В советской художественной литературе есть великолепный пример использования такого приема, — когда писатель создает как бы своего двойника и помещает его «на равных» среди других героев. Я имею в виду одно из лучших произведений классической советской прозы — роман «Вор» Леонида Леонова и одного из персонажей, писателя Фирсова, в котором без большого труда угадывается двойник автора романа. Естественно, двойнику позволительно быть и, допустим, непоследовательным в суждениях, и наивным, а потом — более граждански зрелым; словом, двойник живет, действует по законам развития образа в художественном произведении. Это в полной мере относится к двойнику автора в книге Ларисы Васильевой.

«Альбион и тайна времени» написана от первого лица со всей непосредственностью рассказа человека о себе лично. Но перед нами именно двойник, лирическая героиня, а не автопортрет писательницы, широко образованного филолога, дочери знаменитого советского конструктора, энергично вошедший в поэзию сборником «Льняная луна», а ныне — известной поэтессы, написавшей первую книгу прозы. Только что названных биографических данных в книге нет. Вполне понятно. Они были бы нужны для автопортрета, но не обязательны для лирической героини.

Кстати, автор, как несомненно отметят читатели, уже заявил себя в «Альбионе…» талантливым прозаиком, но лирическая героиня с первой и до последней страницы книги сохраняет важнейшее качество «цеха поэзии» — темперамент поэта. Она бывает и восторженной, и дерзкой, и озорной, и задорной. Причем проявление этих ее качеств «работает» не вхолостую, а на обрисовку Англии, англичан. Например: «Улучив однажды момент, когда один из львов был не занят ребятишками, я на глазах у всей площади забралась на его еще теплую от предшествующего седока спину и заболтала ногами. Никто не засмеялся. Никто не сказал: «Здоровая тетка, а ведет себя, как девчонка». Никто не согнал. Никто не порадовался. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания». А позже наблюдение уточнено и сформулировано кристально четко: «…достоинство и равнодушие — столь типичные для англичанина». И еще в одной главе, вслед за похожими на стихи в прозе строчками о чувстве весны «в себе и вокруг», сходная характеристика обитателей Альбиона: «Жадно гляжу я в эти весенние лица. Англичане. Что ваши глаза и губы, подбородки, и лбы могут сказать такого, о чем я не знала бы прежде и им как ключом смогла бы открыть тайну вашей медлительности и сдержанности, секрет вашей былой власти над миром, загадку вашей невозмутимости и спокойствия, за которыми без явного к тому основания мне чудится темперамент большой силы?»

Англия совсем не первая зарубежная страна, с которой познакомилась Лариса Васильева. Она, например, путешествовала по Америке. Но на страницах «Альбиона…» ожили лишь те американские впечатления автора, которые буквально врезались в современную английскую действительность. Например, внезапно протягивается пульсирующая живая нить от лондонского района Сохо к… Чили. Цитирую:

И дальше идет горячий рассказ о Чили и трагедии чилийского народа. Рассказ — как вихревой полет в прошлое и возвращение обратно, в Лондон, в Сохо:

Она, советский человек, приехавший в Англию на довольно долгий срок, действительно смотрит на все «другими глазами». Смотрит зорко, пристально, вкладывая ум и сердце в острый изучающий взгляд. Смотрит даже в какой-то степени отрешенно от своего личного прошлого и будущего, даже как бы перевоплощаясь в давние-давние образы своих соотечественников (отличная глава «Владимир Мономах и Мария Гастингс»)… Так похоже на любовь, когда кажется, что самое главное во всей твоей жизни — понять другого человека, быть с ним рядом, жить его жизнью, как бы войти в его плоть и кровь. И никого не было до того, и никого не будет потом. А потом вполне может случиться, что время все расставит по своим местам, расширит горизонт, неизбежно суженный от пристального взгляда чуть прищуренных глаз (как в главе «Владимир Мономах…»), докажет, что его заслонял, допустим, не великолепный корабль, уверенно идущий своим курсом, а утлое, болтающееся на волнах суденышко. Словом, «неужели была любовь?». Однако, наверно, за всю историю человечества не написано ни одной по-настоящему хорошей книги (картины, симфонии) без сосредоточенной острой зоркости и напряженного лирического динамизма, характерных для любви. Недаром Александр Блок цитировал Афанасия Фета: «Любить есть действие, — не состояние».