Актуальные проблемы Европы №3 / 2016 - Страница 8

Со времен Вестфальского мира принцип суверенитета играл системообразующую роль для современного правопорядка и международных отношений, которые должны были осуществляться на принципах признания равенства суверенитетов [Caporaso, 2000]. Сам по себе этот принцип существовал в двух измерениях: как внутренний и внешний суверенитет. События 2000-х годов дали основания говорить, что на Ближнем Востоке внешний и внутренний суверенитет существующих государств поставлен под сомнение. На внутригосударственном уровне об этом свидетельствуют проблемы в экономике, административно-политической системе и обеспечении безопасности, с которыми национальные правительства оказываются неспособны справиться. На внешнеполитическом уровне – это не только регулярные интервенции со стороны США и НАТО, но и неспособность региональных международных организаций, таких как ЛАГ, ОИС или ССАГПЗ, эффективно выполнять функции инструмента разрешения межгосударственных конфликтов и обеспечения безопасности в регионе, что хорошо видно на примере непрекращающейся гражданской войны в Сирии и Ливии, социальной нестабильности в Египте и Ираке. Отсутствие эффективных механизмов для поддержания стабильного «регионального порядка» подталкивает страны к односторонним действиям или краткосрочным союзам, что само по себе не решает проблему дестабилизации региона, а лишь ее усугубляет.

Одно из наиболее явных следствий дефицита и даже вакуума власти в ряде стран Ближнего Востока после «арабской весны» – это появление негосударственных вооруженных формирований, активность которых подрывает государственные институты, идеологии национального развития и экономику стран региона. Кризис региональной безопасности, возникший как следствие «арабской весны» (военный переворот в Египте 2013 г., непрекращающаяся гражданская война в Сирии), привел к тому, что вместе с ослаблением межгосударственных границ изменился и характер конфликтности, для которой на передний план выходят противоречия между социальными, этническими и конфессиональными группами (противостояние шиитов и суннитов, курдов и турок), а не государствами. ИГ – яркий пример такого негосударственного вооруженного формирования [Hazbun, 2015], которое изменило региональный порядок на Ближнем Востоке: существующие национальные границы оказались разрушены и в рамках ранее единых государств стали появляться национальные автономии по модели иракских курдов; волны мигрантов из охваченных гражданской войной областей хлынули в соседние с Ираком и Сирией государства и страны ЕС; растущая популярность «халифата» ИГ вызвала феномен «новой хиджры» – миграции из разных стран желающих присоединиться к воинам «нового халифата» [Kardaş, Özdemir, 2014; Hegghammer, 2011].

Если рассматривать феномен ИГ с точки зрения эволюции института государства и механизмов власти, то история его успеха – это демонстрация возможностей того, как в современном мире можно оспаривать монополию существующих в регионе государств на применение военной силы, на территориальный суверенитет и конструирование национальных идеологий. Важно также, что феномен ИГ – это не только следствие дестабилизации региона Ближнего Востока или геостратегический проект, но и социологический феномен [Lia, 2015]. Провозглашение ИГ идеи создания «халифата» нельзя воспринимать в категориях исключительно архаизации политической реальности. Хотя большинство политиков и специалистов в области безопасности характеризуют ИГ как «варварское образование» или «средневековое государство», некоторые ученые небезосновательно увидели в феномене ИГ черты «революционного государства» [Walt, 2015]. Несмотря на то что в общественном дискурсе ИГ ассоциируется прежде всего с жестокими террористическими атаками и публичными казнями, оно представляет собой эксперимент в построении альтернативной модели государства и нации, выстраивая на территории Сирии и Ирака свои институты власти, бюрократический аппарат, систему социального обеспечения и налогообложения, с помощью которых оно демонтирует существующие общественные порядки и государственное устройство [Gambhir, 2015].

В этом смысле ИГ представляет собой революцию против нормативности западной государственности и общественного устройства, которая последовательно внедрялась на Ближнем Востоке после Первой мировой войны.

В подобном значении понятие «антизападной революции» восходит к работам Хедли Булла [Bull, 1985, p. 220–224], использовавшего его при описании борьбы бывших колоний против доминирования Запада в мировой политике – против монополии на определение соответствия других обществ универсальным критериям «западного сообщества государств».

Хедли Булл выделял пять этапов, или уровней, «антизападных революций» в XX в. На первом – шла борьба за международное признание (правовую легитимность). Наиболее ярко этот этап прошли Турция, Египет, Япония, Китай, которые добились восстановления и признания формальной независимости, но при этом продолжали рассматриваться как «подчиненные» по отношению к Западу страны. Второй этап – политический, когда бывшие колонии требовали не только признания равноправия государств de jure, но и свободы от политического доминирования бывших метрополий de facto. Третий уровень – расовый, борьба за отмену рабства и отказ от примата превосходства «белого человека». Четвертый уровень – экономический, противостояние западному доминированию в мировой экономике. Наконец, пятый этап – это «антизападная революция» в сфере культуры, выразившаяся в противостоянии западному культурному ориентализму: универсализации либерального понимания прав человека, принципов «хорошего управления» и т.д. Первые четыре фазы «антизападной революции», по Х. Буллу, хотя и были направлены против Запада и его доминирования, активно эксплуатировали западные концепции свободы, равенства, справедливого порядка, – тем самым по своей сути они представляли социально-политическую вестернизацию (отчасти это обусловливалось тем, что местные элиты, которые находились в авангарде политического процесса, были воспитаны в лоне западной культуры и ориентировались на западную цивилизацию). При этом в пятом уровне «антизападной революции» Х. Булл видел фундаментальные отличия, поскольку она становилась революцией «против западных ценностей как таковых» [Bull, 1985, p. 223] и, соответственно, ее последствия вели к росту конфликтности и разобщенности.

Феномен «Аль-Каиды» можно считать следствием пятой фазы «антизападной революции» – противодействием гегемонии Запада в мировой политике. Однако, несмотря на масштабные теракты (в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г., в Мадриде 11 марта 2004 г. и в Лондоне 7 июля 2005 г.), влияние «революции» «Аль-Каиды» на трансформацию международной системы и доминирование в ней Запада оказалось незначительным. В этом ключе появление ИГ можно рассматривать как новый этап антизападной революции на Ближнем Востоке, нацеленный на демонтаж западной модели государственного и общественного устройства, девальвацию ценностей либеральной политической культуры и слом западноцентричной системы международных отношений. Последствия новой фазы антизападной революции для будущего международного сообщества могут быть гораздо серьезнее и драматичнее, чем это было характерно для всех предшествующих ее этапов.

Во-первых, ИГ отвергает право государства и его секулярных институтов на формулирование общепризнанных «правил игры», утверждая теократический принцип правления и теологические источники права. Парадоксально, что ИГ, с одной стороны, на идеологическом уровне стремится создать новый региональный порядок, в рамках которого границы между государствами должны быть прочерчены, исходя из религиозной идентичности, с другой – задумывается о признании в качестве полноправного субъекта международного сообщества [Bielat, 2015].

Во-вторых, ИГ формулирует свое понимание международных отношений и миропорядка вне рамок традиционного западного сообщества государств. ИГ позиционирует себя как «глобальное государство», обращаясь к населению разных стран по всему миру, не ограничивая ареал распространения своей радикальной идеологии и альтернативных моделей общественного и государственного устройства [McCants, 2015, p. 100]. Трактовка исламской цивилизации ИГ – это модель мира с центром в виде ИГ и с периферией, которая представляется в рамках традиционного деления на «мир ислама» (Дар аль-ислам) и «мир войны» (Дар аль-харб) [Hansen, Mesøy, 2009, p. 317–320; Вайс, Хасан, 2016, с. 23]. Неприемлемы для ИГ и принцип невмешательства (основополагающий для современного международного права), и секуляризм (отличительная черта западной модели современного государства). ИГ предлагает альтернативные парадигмы войны и дипломатии. Так, ведение войны для ИГ – это не есть «продолжение политики только иными средствами», в известной формуле Карла фон Клаузевица [Клаузевиц, 2007, с. 30], когда целью любой войны является мир на условиях, благоприятных для победившей стороны. ИГ не использовало ни атаку на редакцию «Шарли Эбдо» в Париже (7 января 2015 г.) [Özdemir, 2015] и последующие многочисленные одиночные теракты, ни взрывы в Анкаре, унесшие жизни 102 человек (10 октября 2015 г.), ни массовые теракты в Париже, где число погибших превысило 130 человек (13 ноября 2015 г.), для предъявления ультиматумов или дипломатических требований, т.е. всего того, что характерно для традиционной парадигмы «войны как продолжения политики».