Аксолотль - Страница 6
Впереди, между домами, за паутиной проводов, показались зелёные купы деревьев, над которыми вставал исполинским червонным шлемом купол храма Христа Спасителя. Слава Богу, его по-прежнему венчал православный крест.
Вновь почувствовав стеснение в груди, Александр Иванович поспешил опустить глаза долу и продолжил: «Весьма интересен тот факт, что аксолотль дышит и жабрами, и лёгкими. Если вода плохо насыщена кислородом, то аксолотль переходит на лёгочное дыхание, и со временем жабры у него частично атрофируются. В природе окрас у аксолотлей довольно затейливый. Всё тело амфибии буро-зелёного цвета, покрытое мелкими круглыми чёрными пятнами «в горошек», особенно хорошо заметными у молодых особей. Однако среди любителей аквариумов наибольшее распространение получил альбиносный вид аксолотля, выведенный искусственно».
Из дневника профессора Мендина:
«У меня нет ногтей. И когтей тоже нет. Розовая кожица на пальцах - и только. Если бы у меня был хотя бы один коготок, я, возможно, занялся бы живописью. На поросших мшанкой камнях я бы выцарапывал затейливые орнаменты, украшая своё стеклянное жилище.
Но пальцы мои мягки, ибо я - высший. Двуногие мнят себя венцом всего сущего, даже не догадываясь, что рядом с ними живу я. Высший. Совершенство, заключённое в образ.
Меня невозможно убить. Я - вечен, покуда существует на свете вода. Я - её порождение. Её дитя. Розовый младенец, покоящийся в прозрачных толщах.
Давным-давно первые двуногие пришли на берега моей хрустальной колыбели, к камням Чалько и скалам Хочимилько. Они узрели меня, и их изумление подарило мне первое имя: аксолотль. Игрушка вод.
Затем, спустя время, другие двуногие, что придумали поселить меня в сосудах с прозрачными стенками, называемых аквариумами, дали мне новое имя: Siredon pisciformis, иначе говоря - «рыбообразный сиредон». Они думали, что я родственен протеям. И лишь через века до двуногих дошло, что я - это я. Тогда они придумали мне новое имя: Ambistoma. Но и тут не угадали, глупцы… Что поделаешь, ограниченный ум двуногих не способен отличить истинное от ложного: амбистома - не я, но тот, кто приходит за мной, чтобы жить без воды. В своём стремлении постичь непостижимое они породили ещё одно нелепое слово: неотения. Это когда меня становится много.
Двуногие не знают главного: каждый я, когда и где бы я ни существовал, это всё равно - я. Всё тот же я. Я - один. Игрушек вод много, но я - один.
Я знаю всё. И я всё помню. Двуногие считают, что разум умирает вместе с телом. Возможно, что в их слуг чае так и происходит. Но мой разум живёт, пока жив хотя бы один я.
Сотнями тысяч глаз смотрю я на мир. Это мир двуногих, и созерцать его доставляет мне истинное удовольствие. Поселив меня во множестве стеклянных сосудов, принеся меня в свои дома, двуногие предоставили мне отличную возможность для наблюдения за ними. Впрочем, они-то считают, что всё как раз наоборот, что это они наблюдают за мной. Я же в ответ лишь улыбаюсь им сквозь стекло…
Я - красив. Полупрозрачное тело, нежно-розовый оттенок кожи, большая голова в ореоле вечно вспыхивающих холодным пламенем жабр, улыбающийся рот и чёрные, бездонные глаза…
Впрочем, один чудак-двуногий, что часто приходил посмотреть на меня, утверждал, что глаза мои «…целиком заполнены прозрачным золотом, лишённым всякой жизни…».
Я не раз разглядывал сам себя - зеркальных поверхностей в аквариумах предостаточно, - но ни разу не увидел даже искорки золотого в своих глазах. Там царит только чернота, только тьма. Тьма вечности.
Однако тот двуногий написал про меня довольно недурно: «Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я понял: сокращение жабр, лёгкие касания тонких лапок о камень, внезапное продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело) доказывали, что они способны пробуждаться от мёртвого оцепенения, в котором они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши, отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож обеспокоенно покашливал), я старался получше рассмотреть крохотные золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далёкий мир розовых существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова»[1] .
Тот двуногий в конце концов сошёл с ума. Для тех, чей мозг мягок и ограничен, это просто. Он вообразил, что стал мной, и смотрит теперь на мир из глубин моего разума. Глупец, он просто не знал, что нельзя слишком пристально смотреть в глаза аксолотлю…
Ещё я вижу сны. Не свои - двуногих.
Мой двуногий спит тяжело. Его сны похожи на огромный аквариум, в глубинах которых царит вечный мрак. И лишь в одном месте этот аквариум освещен крохотной лампочкой. За пятнышком света трудно различить то, что творится в таинственных толщах вод, где колышутся стебли водорослей и скользят беззвучно неясные тени.
Но вот из тьмы выдвигается страшная, аспидно-чёрная морда сома-птерохоплита. Крохотные глазки зло и враждебно глядят на источник света, губастый рот приоткрывается, дабы поглотить его. И я понимаю, что спящий разум моего двуногого породил очередной фантом, очередную жестокую и жуткую химеру…»
У станции метро «Памяти жертв ГУЛАГа», бывшей «Кропоткинской», одышка вновь усадила Мендина на лавочку. Надсадно завывая и расплёскивая вокруг синие отблески мигалок, в сторону набережной промчался длинный лимузин председателя Лиги демократических журналистов. Два бронированных «Хаммера» охраны,
огрызаясь на встречные машины мощными «крякалками», расчищали дорогу лимузину.