Аксенов - Страница 8

А.К.:В том-то и дело.

Е.П.:Помнишь то место, где Телескопов хвастается, что когда он читал Есенина, то главбух рыдал? Так и видишь этого главбуха, расконвоированного в том же Магадане, где его некогда встретил школьник Аксенов и запомнил на всю жизнь. Пьянь и рвань декламирует «Не жалею, не зову, не плачу», растроганный главбух вспоминает всю свою несчастную жизнь…

А.К.:Я тебе скажу вот что: из меня вдруг лезут слова советского учебника литературы — «он вышел из гущи народной». Ты совершенно прав, не придумаешь ни с того ни с сего такую фразу. И не придумаешь, что плакал не кто-нибудь, а именно главный бухгалтер. Подобное нужно не один раз увидеть, услышать. С пьянью этой пожить надо, эта пьянь — люди, а не просто некая странная массовка, понимаешь? Надо угадать судьбу этого главбуха. Почему он в зэках выбился в придурки, а не застрял на общих работах? Подлец ли он? Если подлец, то почему прослезился, да? Это все надо видеть, это… Вася родился сразу в своей стране, не чужой. Не было бы писателя Аксенова без этого знания! Многие писатели, даже очень хорошие, страны не чувствуют, понимаешь? Не стану называть фамилий. Не из трусости умолчу, а потому, что это получится как бы в укор вполне уважаемым мною личностям.

Е.П.:Да и не надо. Я и так догадываюсь, кого ты имеешь в виду.

А.К.:И тут речь не идет о прозаиках, единственным достоянием которых был членский билет СП СССР. Те про людей вообще не писали. Я имею в виду, что они не писали о советскихлюдях, пока эти люди еще существовали. О советских людях во всей их красе и о бочкотаре, которая у них «затоварилась, зацвела желтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась»… Но и многие люди с крупным писательским даром страну не чувствуют. Или не чувствуют своей. А Вася чувствовал. Хотя и был почти двадцать лет официальным советским писателем, а потом вообще эмигрантом.

Е.П.:Официальным — да. Но советским ли?

А.К.:Быстро же ты все забыл! А кем еще мог быть тогда официальный писатель, если не советским? Советский писатель со склонностью к инакомыслию, стандартный посетитель ЦДЛа, отдыхающий в Дубултах и Коктебеле, время от времени милостиво отпускаемый начальством за границу. «Ожог», ты скажешь? А кто тогда «Ожог» в стол не писал? Каждый советский писатель имел в столе свой «Ожог», включая деревенщиков и борцов «за возвращение к ленинским нормам».

Е.П.:Ну, допустим. Но откуда такая цифра — «почти двадцать лет»?

А.К.:Знаешь, когда он перестал быть советским писателем? Когда возвратил свой писательский билет в 1979 году в знак протеста против вашего с Ерофеевым исключения. Семьдесят девятый минус пятьдесят девятый равняется двадцать лет. Пятьдесят девятый — год его первой публикации.

Е.П.:И все-таки я думаю, что он, обладавший при Советах официальным признанием и неслыханной популярностью, всегда помнил бабушкин завет. Он мне рассказывал, что бабушка частенько говорила сыну, то есть Аксенову-отцу, нечто вроде: «Ты, Павлушка, высоко-то не возносись, падать больно будет». Ты представляешь, как вся эта деревенская аксеновская родня гордилась тем, что Павлушка — начальник Казани?

А.К.:Вот почему Васе не нужны были все эти «творческие командировки» — в колхоз, на завод. В смысле знания людей, знания страны его можно было бы сравнить только с лучшими из деревенщиков. Но и тем был ведом лишь один вид людей — крестьяне, которых большевики загнали в колхоз. А у него в жизни кого только не было — и врач Антон Вальтер, и бичи, и мужики вроде деда Моченкина, и столичная «золотая молодежь». Он не определенный слой людей знал — деревенских или интеллигенцию, — а весь народ. Поэтому я еще раз скажу: в этом смысле он был универсальным и уникальным русским писателем.

Е.П.:Но при этом в масштабах страны он был именно что столичной штучкой. Казань — столица Татарстана, Магадан — столица зэков, Питер, как нам нынче вдруг стало известно, — культурная столица, а Москва вообще столица столиц. Он и в эмиграции в столице поселился, в Вашингтоне. И везде он был свой. Это я говорю, как бы почетче выразиться, для унификацииписательской универсальностии уникальности. А вот Виктор Петрович Астафьев, например, всю жизнь избегал столиц и умер в Красноярске. Это не для сравнения, не для выяснений, кто лучше, кто хуже. Это к тому, что Бог каждому свое судил. У Астафьева, кстати, отец тоже сидел «за вредительство». Я Астафьева очень уважаю, считаю его великим писателем, особенно после чтения его последней книги «Прокляты и убиты». Но вот у него в «Царь-рыбе» фигурирует некий московский хлюст Гога Герцев, которого он изображает в тонах, достойных советского сатирического журнала «Крокодил». Он явно не знает таких людей, а они, может быть, еще подлее, чем он думает.

А.К.:Или вот тебе другой пример — изумительно одаренный Василий Белов. Он когда своих, деревенских, описывает — все замечательно, все тонко, органично, весомо. И «Лад», и «Плотницкие рассказы», и «Привычное дело», и «Кануны». Но как только берется за горожан, например, в романе «Всё впереди», — неизбежно получается несмешная пародия неизвестно на что.

Е.П.:Беда. Беда. Хотя Астафьев этого своего Гогу в конце концов убивает. Понимаешь, гибнет человек, а жалости к нему никакой.

А.К.:А потому что эти гоги и беловские столичные ублюдки — чужие для Астафьева и Белова люди.

Е.П.:О, точно! Чужие! А для Аксенова все персонажи — свои. Даже вся эта гэбэшная и гулаговская сволота, которую он описывает в «Ожоге». Даже ничтожный Фотий Феклович Клезмецов из романа «Скажи изюм». Не говоря уже о положительных персонажах вроде Володи Телескопова или Вадима Раскладушкина. Аксенова и в этом упрекали, что он не злится, а улыбается. Считали это признаком несерьезности, легковесности.

А.К.:Добродушная писательская улыбка — это тоже или дано, или никогда. Действительно, почти все, написанное Аксеновым, написано с добродушной улыбкой.

А.К.:Что ж, действительно пора подводить итоги. Писателя Аксенова с детства воспитала жизнь. Какая жизнь была — так и воспитала. Жизнь с деревенской нянькой, с мамой Евгенией Семеновной Гинзбург, троцкисткой, интеллигентной еврейкой, с папой — большевиком из крестьян…

Е.П.:…и тоже большим любителем Троцкого.

А.К.:Верующая нянька, папа, мама, пацаны во дворе, шпана — всё это вместе. Стиляги, шанхайские джазмены, выпавшие в Казань, сама Казань с ее Волжской флотилией и Свияжском, инвалиды-фронтовики, эвакуированные, книги, стихи, предвестие первой любви, «Рыжий с того двора», тоска по матери, отцу — всё вместе!

Е.П.:Всё! На сегодня заканчиваем.

Приложение

Из заявления А. В. Аксенова

в Управление детскими домами НКВД ТАССР

28 января [19]38 г.

Я — брат врага народа П. В. Аксенова, находящегося в настоящее время в Казанской тюрьме № 2. У П. Аксенова был сын Василий Павлович Аксенов — пятилетний мальчик, которого 20 авг[уста] 1937 г. органы НКВД взяли и распределили в детский распределитель НКВД. В настоящее время мальчик находится в одном из детских домов Костромского районо. Вот я и хочу просить вашего распоряжения о том, чтобы мне дали разрешение взять на себя заботу за содержание племянника, Васю. Тем более что в настоящее время органы НКВД возвращают детей репрессированных родителей их родственникам. Следовательно, я заверяю вас, что имею законные основания вернуть его к себе. Васильку будет у меня неплохо, ибо я педагог, люблю детей вообще, а его в особенности. Я обязуюсь обеспечить его всем необходимым, посвятить свою жизнь его образованию и коммунистическому воспитанию.

О себе сообщаю вам следующее.

В начале сен[тября] 1936 г. […] ЦК ВКП(б) командировал меня в г. Сталинабад (Таджикистан) на педработу. В Сталинабаде я работал в Таджикском и вечернем пединститутах и в 9–10 классах средней школы в качестве преподавателя истории народов СССР и новой истории. […]