Akladok - Страница 3

Особенно злили люди. Может это из-за тех пирожков, что он съел на вокзале?

Нет, подумай, – приказал он себе, – все-таки они разные. Вот тот – богатый, куркулистый, в ондатровой шапке – едет после какой-нибудь халтуры. Возвращается в свой город-не-город,… даже трудно назвать что. После какой-нибудь стройки или ремонта офиса – на более интеллектуальное занятие ни как не тянет. А этот – нищий студент, бедолага. Домой, к маме. Хочется съесть чего-нибудь вкусного, пообщаться на равных с богатыми центровыми ребятами – как все это знакомо… И у него впереди вечное невпопад, недовольство собой, стремление вперед – и опять бедность. Вечное отставание.

Но… жизнь конечна. Господи, неужели он, Иван Оряхин, докатился до того, что это его радует?! Раньше это обстоятельство всегда пугало и вдохновляло. Во всяком случае, как-то стимулировало тратить время с максимальным эффектом, независимо от того какая она, эта его жизнь. Почему же сейчас не так? Нет, хватит, думай конструктивно, думай так, чтобы это принесло пользу. Например, о том, почему им снова не понравился твой вариант заставки?

В вагон наталкивалось все больше пассажиров. В тамбуре человеческие тела в пальто и куртках стояли уже почти вплотную, но в середине вагона было относительно спокойно.

А те ребята сидят в своем кабинете в Останкино и уже давно не видят всего этого. Они приезжают туда на хороших машинах, в дорогой одежде, из хорошо обставленных квартир. С будничными мыслями, с неспособной к полету фантазией и неоригинальными мечтами; привычными мечтами о том, сколько они срубят в этом сезоне. И он не пробил их. Не зажег, не поднял, не повел. Как, наверное, не пробил бы своей мелодией и этого борова с пивом. Иван закрыл глаза. Значит она не настоящая? Или слишком тонкая, неформатная, нетелевизионная. Но что бы их вообще пробило? Какая-нибудь туфта, которую он не способен придумать. Или просто что-то предельно яркое? Иван нахохлился, и думал об этом долго, долго. Его мысль бродила среди мелодий, словно среди сказочного музыкального леса, где вместо стволов деревьев уходили куда-то вверх его собственные и чужие мотивы, новые шлягеры и просто гениальные пьесы. А когда открыл глаза, огни за окнами поредели.

Значит, и заснуть не удалось. Некоторые из пассажиров пробирались к выходу. Может быть теперь, станет не так паршиво: скоро вагон станет наполовину пустым, и темные невидимые из освещенного вагона леса будут оставаться где-то за грязным двойным стеклом и смотреть вслед поезду. Деревья обречены всю жизнь стоять на одном месте и смотреть на пролетающие огни. Или пробегающих под ними зайцев. И у них нет шанса что-то изменить, ибо деревья покидают свое место только мертвыми. Неужели и у людей есть такое место, которое они не в силах покинуть, и его, Ивана место, здесь, в этом грязном вагоне, среди этих голов, наполненных невозвышенным?

Что он делает не так? Есть же люди, которые пробились. Без родственниеов, без денег, без любовников. Приехали откуда-то издалека, завели знакомства, и их принимают. Безусловно, эти люди умеют общаться, умеют быть яркими; у них бешенная активность и трудоспособность, они не скованы своим прошлым, которое осталось где-то в других местах. Значит нужно стать таким? Или просто менять себя? Стать приятным, нравиться; быть таким, что бы всем этим продюсерам и режиссерам хотелось его слушать, научиться влезать в них. Но как? Как?

Скучный, плохо одетый, неухоженный тип, которому скоро стукнет сорок. Скованный в речах, некоммуникабельный. Жалкий, жалкий сочинитель никому не известной музыки… Которую когда-то, тем не менее, слушали и любили.

– Следующая остановк-ха – платф-м-ма…, – забулькало где-то в недрах промерзших стен вагона. Значит там за окном, – спохватился Иван, – уже давно лес. Снег, чистый морозный воздух… А он? Из большого грязного города в маленький, но не менее грязный. Какой-то человек с лыжами и легким рюкзачком ловко встал и исчез за раздвижным дверьми тамбура. Ивану было видно, как тот повернулся в профиль и приготовился выходить.

– Саш! – окликнул его Иван. – Алекс!

И испугался – зачем? Ведь это так нелепо – кричать, если за стеклянными дверьми и шумом колес ничего не слышно. И радоваться встрече с человеком, которого не видел несколько лет – это непредусмотрительно. Что он ему скажет? Если это конечно он. Хорошему умному Сашке, или Бродику, как того звали в школе, или Алексу, как его звали в группе и в институте. В общем, человеку, который по этой жизни двигается гораздо ловчее и умнее, чем он, Иван. «Какими судьбами?»? «Сколько лет…?»? «Ну ты как?»? Словно в двух слова можно объяснить это «как»? Так какого хрена его понесло в сторону тамбура?

– Сань, здорово! – выпалил он, когда поезд уже почти остановился.

– Ба! – обрадовался лыжник – Привет! – и уставился на него с видом человека, который… не много ни мало встретил хорошего друга. Непропорционально худое лицо, разные глаза, большой грустно-ироничный нос. – Надо же… Ванька! Пошли! Выходишь? Сейчас где-нибудь найдем для тебя лыжи и ко мне!

– Нет. В другой раз, – улыбнулся Иван.

– Ты…, гад! – кинул Алекс. – Где ты, дятел, раньше был? Целый час в этом вагоне… Позвони во вторник. Что-то давно…., – и, наклонив красивые пластиковые лыжи, ловко нырнул на платформу. – Не позвонишь – не позову на Новый год! Понял?!

– Ага…, – успел ответить Иван.

Поезд тронулся. Было легко представить, как там на платформе пустынно. Редкие пассажиры, спешащие куда-то в темноту. За уходящей электричкой тянется вьюжный след. Какого черта он с ним не вышел? Завтра же Суббота…

За дверью вагона, которая закрывалась не до конца, белый снег платформы сменила темнота, в которой существовали только поднятые поездом снежные вихри.

Покурю, решил Иван, уставившись в зияющий проем. Что-то не так; кажется, он что-то забыл. Из-за этой встречи с Алексом забыл что-то важное. Очень важное. Но как интересно бывает – вдруг встретишь человека, с которым не виделся очень долго и за какую-то секунду понимаешь, что этих лет как бы не существует. Потому что чувствуешь его близко-близко. Настолько близко, что потом можешь рассказывать о нем подробно и долго, и даже успеваешь для самоуспокоения заметить, что способность выбирать и плыть в жестком течении жизни – не спасает. По-видимому, даже у него эта жесткая жизнь берет слишком много. Он мог бы быть хорошим ученым, поэтом или музыкантом. Правда, поэтом весьма, судя по их совместному творчеству, посредственным. Но известным – вполне. И ни тем, ни другим не стал. Он тоже выживает, только по-другому. И, если все наши встречи действительно не случайны, – от этой мысли в груди Ивана неожиданно разлилась теплота, – то уж эта подавно.

Так курить или не курить? Наверное, все же закурить, решил он. Но так и не успел зажечь приготовленную спичку. Потому что в этот момент в тамбур вломились два огромных стриженных парня в кожаных куртках. Мрачным и недобрым облаком, они заполнили все пространство между дверями, огромными жесткими ручищами беспощадно схватили Ивана и прижали к стене.

– Он? – деловито прозвучало где-то над кожаным плечом. В ответ ему зашелестела какая-то бумажка, и тихий гнусавый голос вынес приговор: «Он.»

А в это время Максим Гуля, ученик 4-го класса, двоечник, прогульщик и филателист тупо шел по дорожке вдоль железнодорожного полотна и напевал какую-то незамысловатую песенку с матерными словами. Потому что у него, наконец-то, была цель.

Эта цель делала остаток вечера хоть немного интересным, а главное, давала возможность подольше не приходить домой. Где его ожидало не так много хорошего. Отчим, которого выгнали с работы, а он утверждает, что взял больничный, и для достоверности пьет; желтые обои в пятнах; старая мерзкая полированная мебель, покрытая слоем жирной пыли; противный тухловатый запах их квартиры – все это хотелось оттянуть куда-то совсем «на потом». Но что делать, если все ребята разошлись по домам, и куда идти, что бы не замерзли промокшие ноги? Ведь если идти быстро, быстро, то они согреются. Точно согреются, он проверял. Но вот, действительно, куда?