Академический обмен - Страница 9

Да, уж очень ему не хотелось еще раз пройти через все передряги бракоразводного процесса. Он умолял Дезире попробовать начать все заново — только ради детей. Это ее не тронуло. Что касается детей, то отец он был никакой, а она в браке с ним так и не смогла реализовать себя.

— Ну что я такого сделал? — риторически вопрошал он, воздев руки.

— Ты сосешь из меня соки.

— Я думал, тебе это нравится!

— Так я и знала, у тебя только одно на уме! Я говорю — психологически! Мой брак с тобой — это медленное заглатывание питоном. Сейчас я просто непереваренная масса в твоем эго. Я хочу выбраться, хочу быть свободной. Хочу снова стать человеком.

— Послушай, давай-ка прекратим эту групповую психотерапию. Ты что, имеешь в виду студентку, с которой я… прошлым летом?

— Нет, но этого достаточно, чтобы получить развод. Оставить меня на приеме у декана, а самому пойти домой, чтобы трахнуть няню, — это произведет впечатление в суде.

— Но я же тебе говорил — она теперь на восточном побережье. Я даже не знаю ее адреса.

— Мне это все равно. Как ты не можешь понять, что мне плевать, куда ты суешь свой толстый обрезанный член! Да ты можешь иметь каждую ночь хоть всю женскую футбольную команду! Между нами все кончено!

— Послушай, давай поговорим спокойно, — сказал он, явно выказывая озабоченность разговором и даже выключив телевизор, по которому передавали футбол и который он все это время смотрел вполглаза.

После долгих и утомительных пререканий Дезире согласилась на компромисс: она не будет подавать на развод еще полгода при условии, что он съедет в другое место.

— Но куда я съеду? — жалобно спросил он.

— Найди себе комнату, Можешь пристроиться к одной из своих студенток — я думаю, у тебя большой выбор.

Моррис нахмурился, представив себе, какое впечатление он будет производить в университете: муж, которому отказали от дома, стирающий себе рубашки в университетской прачечной и одиноко сидящий за столом в профессорской столовой.

— Я уеду, — сказал он. — Возьму полугодовой отпуск после окончания семестра. Потерпи до Рождества.

— И куда же ты уедешь?

— Куда-нибудь. — Тут на него нашло вдохновение, и он сказал: — Может быть, в Европу.

— В Европу? Ты?

Он искоса наблюдал за ее реакцией, Дезире уже давно уговаривала его вместе уехать в Европу, но он все не соглашался, поскольку принадлежал к редкой разновидности американских гуманитариев, привязанных к родным пенатам.

Ему нравилась Америка, особенно Эйфория. Потребности у него были простые: умеренный климат, хорошая библиотека, всегда готовые к известного рода услугам студентки и зарплата, которой хватало бы на сигары, выпивку, а также на содержание приличного дома и пары автомобилей. И если первые три условия являли собой, так сказать, местные природные ресурсы, то четвертое, а именно зарплату, он обеспечил себе, приложив к тому немало долголетних усилий. И потому было непонятно, чего еще он мог добиться, кочуя по Европе с детьми и Дезире. «Путешествия сужают кругозор», — любил повторять он. Но теперь, когда дело приняло такой серьезный оборот, он был готов поступиться принципами во имя семейной гармонии.

— Может, нам всем вместе в Европу прокатиться? — спросил он.

— Катись ты сам к чертовой матери, — ответила Дезире и вышла из комнаты.

Моррис налил себе чего покрепче, поставил на проигрыватель меланхоличный соул Ареты Франклин и уселся пораскинуть мозгами. Делать было нечего. Теперь, чтобы сохранить лицо, придется ехать в Европу. Однако организовать такую поездку за столь короткий срок будет непросто. За свой счет он едва ли потянет — хоть зарплата у него была немалой, изрядные суммы шли на дом и на то, чтобы Дезире жила в свое удовольствие, не говоря уже об алиментах первой жене, Марте. Оплачиваемый академический отпуск ему тоже едва ли дадут — он брал его в прошлом году. Подавать на фанты Гуггенхайма или Фулбрайта было уже поздно, а что касается европейских университетов, то, насколько он знал, попасть туда приглашенным профессором куда сложнее, чем в Штатах.

На следующее утро он позвонил проректору.

— Билл? Ты знаешь, мне нужно уехать в Европу на полгода, и желательно сразу после Рождества. Давай-ка что-нибудь сообразим. У тебя там есть что-нибудь?

— А где именно в Европе, Моррис?

— Где угодно.

— В Англии?

— Пусть будет в Англии.

— Эх, Моррис, что б тебе раньше не позвонить! Была чудная вакансия в Париже, в ЮНЕСКО, но я отдал ее Эду Уорнингу с кафедры социологии буквально неделю назад.

— Не трави душу, Билл! А что осталось?

Послышалось шуршание бумаг.

— Ну вот, есть академический обмен с Раммиджем, но едва ли это тебя заинтересует.

— А что там такое?

Билл объяснил ему и сказал напоследок:

— По-моему, это не твой масштаб, Моррис.

— Я поеду.

Сначала Билл пытался отговорить его, но затем ему пришлось признаться, что место в Раммидже уже отдано молодому преподавателю с кафедры металлургии.

— Скажи ему, что он не поедет. Скажи, вышло недоразумение.

— Это невозможно, Моррис, сам подумай.

— Срочно переведи его в старшие преподаватели. Он спорить не станет.

— Ну ладно… — В голосе Билла прозвучало сомнение, затем послышался вздох. — Попробую что-нибудь придумать.

— Спасибо, Билл. Я твой должник.

Слегка понизив голос, Билл доверительно спросил:

— С чего это вдруг тебя в Европу потянуло, Моррис? Студенты достали?

— Все, что угодно, только не это. Нет, мне просто нужна смена обстановки. Новый взгляд на вещи. Соприкосновение с другой культурой.

Билл Мозер расхохотался.

Моррис Цапп не удивился, что Биллу верится с трудом. И все же в его ответе прозвучала доля правды, которую он мог высказывать только под видом неприкрытой лжи.

Все эти годы Моррис Цапп, наделенный отменным здоровьем, принимал уверенность в своих силах как нечто само собой разумеющееся и считал, что личностный кризис, то и дело случавшийся с кем-либо из коллег, есть не что иное, как симптом душевной ипохондрии. Но с недавних пор он стал замечать за собой потребность в размышлениях о смысле жизни — не больше и не меньше. В чем-то это было следствием его собственных достижений. Он имел полное профессорское звание в одном из самых престижных американских университетов, к тому же расположенном в райском уголке, и уже три года просидел заведующим кафедрой в соответствии с принятой в штате Эйфория системой ротации персонала. Он был весьма уважаемым исследователем и имел длинный и внушительный список публикаций. Значительной прибавки в зарплате он мог бы добиться, лишь уехав в какое-нибудь Богом проклятое место в Техасе или на Среднем Западе — но никто в здравом уме не поехал бы туда и за тысячу долларов в день. Или же он мог пойти по административной части, приискав себе ректорское место в каком-нибудь колледже, — хотя при нынешнем состоянии студенческих кампусов это было бы прямой дорогой в могилу. Одним словом, в возрасте сорока лет Моррис Цапп не мог придумать ничего такого, чего бы он хотел достичь, и этот факт стал угнетать его.

Конечно, всегда оставалась наука, но она уже исчерпала себя как средство достижения цели, вследствие чего азарту у Морриса поубавилось. Теперь он мог не улучшить, а скорее испортить себе репутацию, добавив пару строчек к своей библиографии, и, осознав это, стал осмотрительней. Несколько лет назад он с большим энтузиазмом взялся за грандиозный литературоведческий проект — комментарии к Джейн Остен, охватывающие весь корпус ее текстов и объясняющие все, что только можно объяснить. Моррис поставил себе целью исчерпать все вопросы до конца, исследовать романы со всех мыслимых точек зрения: исторической, биографической, риторической, мифологической, фрейдистской, юнгианской, экзистенциалистской, марксистской, структуралистской, христианско-аллегорической, этической, лингвистической, феноменологической, архетипической — список можно продолжить. После такого комментария дальнейшие разговоры об этих романах сразу прекратятся. В задачи предприятия входило, как терпеливо объяснял интересующимся Цапп, не доставить удовольствие читателям Джейн Остен и не позаботиться о том, чтобы они лучше ее поняли, и уж менее всего и далее прославлять саму писательницу, но решительно и бесповоротно остановить поток ахинеи, которую несут так называемые ученые знатоки. Комментарии предназначались не для широкого читателя, но для специалиста, который, заглянув в работу Цаппа, сразу понял бы, что задуманная им книга, статья или диссертация уже упреждена и теперь, скорее всего, несостоятельна. После Цаппа дальнейшее — молчанье. Мысль эта приносила ему глубокое удовлетворение. В свои фаустианские моменты он помышлял продолжить это дело и, покончив с Джейн Остен, проделать то же самое с крупнейшими английскими писателями и даже поэтами и драматургами, вовлекая в работу компьютеры и команды университетских выпускников и неумолимо сокращая зону английской литературы, свободную от комментариев, что должно будет привести в смятение всю отрасль и оставить без работы немалое число его коллег. В журналах воцарится тишина, а кафедры литературы будут напоминать покинутые призрачные города…